Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Послушай, приятель…

Его лицо бледно. Горькие морщинки на щеках опускаются ниже.

— Отпусти меня домой… Поверь, ни в чем я не виноват, ни в чем, — и становится на колени в жесткий бурьян.

С минуту я смотрю ему в глаза, в эту линию между глаз, где собран характер. Постепенно лоб его меняет цвет, он становится пепельно-серым. Темная родинка у виска дрожит.

Я очень хотел бы знать, что сделал бы на моем месте Гансюк. Мы часто отпускали пленных. Многие из них, впрочем, даже не хотели уходить: они оставались с нами. И сейчас все, кажется, было ясно. Окажись лысый важным преступником, Гансюк, конечно, предупредил бы меня. И потом… опять над моей головой… высоко вверху зазвенел-засмеялся жаворонок.

— Я не верю тебе, — сказал я. — Но поклянись, да, землей, черепом поклянись, что ты не врешь… что никогда не был и не будешь врагом революции!..

Он упал лицом в траву. Три раза громко он поцеловал землю. И, когда он поднялся, щеки его были покрыты слезами, грязными от пыли.

Я запомнил это лицо в черных слезах.

— Я никогда и не был врагом… — сказал он. — Я слишком люблю жизнь…

— Ладно. Ступай…

И я решился: если он жертва ошибки, пусть себе трудится, ищет дорогу, живет.

За последний месяц я впервые действовал, целиком веря сердцу.

Он поднялся с земли. Медленно попятился назад. Он, кажется, еще не верил мне. Так он прошел несколько саженей, прижимая кулаки к груди, путаясь в бурьяне. И только когда я опустил винтовку, он весело засмеялся, но не бросился бежать, а прямо и смело пошел обратно ко мне.

— Дорогой мой друг, — сказал он, останавливаясь на расстоянии пяти шагов. — Это очень много — подарить жизнь! Я не забуду тебя… Вот, не откажи, возьми этот подарок. — И, пошарив в кармане, протянул мне часы.

— Платишь?

— Нет! Не подумай! — воскликнул он испуганно. — Видишь ли, в них маленький секрет, — и нажал серебряную головку. На обратной стороне крышки в круглой голубой рамке смеялось его лицо.

— Память, понимаешь ли… Для мамаши твоей память. Для тети Анны. А так они не дорогие… Тут, знаешь ли, жизнь за жизнь. Уверяю тебя, ей это будет очень приятно. Может быть, встретимся в других условиях, тогда порадую и тебя!

— Чем же порадуешь?

— О, будь уверен! Я слишком много за эти дни пережил.

Я взял часы.

— Хорошо. Передам.

— Да, да, передай… Так и скажи — тот самый, что фельдшера вызывал. Она помнит.

Я долго провожал его взглядом. С дальнего бугра он еще раз помахал мне рукой.

— Да, Гансюк, — сказал я вслух. — Я думаю, ты не обидишься. Ты сам учил меня добрым делам; мы многих таких же отпустили. И ты сам сказал: мелочь…

Перекинув через плечо ремень винтовки, я пошел напрямик, через степь. Но, пройдя с полсотни шагов, я вернулся обратно и сломал самую большую, самую кудрявую ветку сирени.

Поднимаясь на последний пригорок, я насильно закрыл глаза. Хотелось увидеть все сразу — весь поселок, дальние перелески, луговину, отчий дом. И пока я всходил по упругой траве, все громче, заливистей гремел жаворонок. Он наполнял своей песней весь этот просторный мир. И мне хотелось упасть в траву. И не дышать. И только смеяться… смеяться…

…Да, все осталось прежним. Сивый террикон, клены в долине, темные ряды казарм… Скорей!

Ветер свистит у меня в ушах. Бьет по бедру кованый приклад. Кепка поминутно сползает на глаза.

На окраине, за огородами, я останавливаюсь и вытираю с лица пот. Белобрысый мальчуган выкатывается из-за забора навстречу мне. Это сын слесаря Суржана — Митяй. Он заметно подрос и уже успел загореть… Когда-то я подарил ему голубя.

— Васька? — говорит он нараспев, приседая от восторга.

Но я прыгаю через ограду и выхожу в переулок.

Сзади несется звонкий клич: «Васька приехал!!»

Вот он, старенький мой скворечник, сломанный ветром забор, скрипучая калитка, крыльцо…

Я подхожу к окну. Маленькие ставни за эти месяцы осели и покосились. На одной сорвана петля.

Приоткрыв ставню, я стучу в раму. Жду, прислушиваясь к знакомым, дорогим шагам.

Вот они — громче, громче…

Но нет, снова тишина. Слегка покачивается занавеска. В стекле, отражающем синеву неба, осторожно скользит темная птица.

Я снимаю винтовку, ставлю ее к стене и, оправив ветку сирени, крадусь на цыпочках к дверям.

Крылечко весело поскрипывает под моими ногами. Изменив голос, я зову громко:

— Тетя Анна!

Кто-то неторопливо идет к двери, останавливается и, не открывая, спрашивает глухо:

— Кого тебе?

— Тетю Анну!