Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том первый

— Ты не мети… Не мети пыль… Душевный!

— Да я ведь сторонний, отец. Погорелец. Ну, отбился от семьи… Память у меня, понимаешь, отпадает…

— Вижу сокола по лету…

Знакомый ритмичный звук теперь стал слышен и здесь. Он приближался.

— Спрячь, дедушка!

Я пытался заглянуть ему в глаза — в эти далекие серые точки, остановившиеся и пустые.

— А ты что за гусь?

— Местный я… Сапожника сын.

— Ступай, что ж прятать тебя?

Я не хотел уходить от Игната.

— Да ведь боязно одному.

Рука была упруга и крепка. Я тряс ее. Она была упруга, как ветвь дуба. И мне никак не удавалось заглянуть под брови, в темную глубину, где так и чудилась усмешка…

Но Шаруда вдруг засмеялся:

— Понимаю, батя, понимаю. — Что-то сверкнуло в его руке. Дед медленно разжал пальцы, протянул ладонь. Это были часы. Он недоверчиво взвесил их, ощупал золотую гравировку. Глаза его оживились. Не торопясь, он начал рыться в карманах свитки, потом в карманах брюк. Он не спешил. Но шаг пехоты, минуту назад лишь чудившийся мне, стал отчетливым и резким.

Я опять схватил его руку. Он круто повел плечами.

— Отойди… — и, достав ключи, снова окинул взглядом Игната.

— Поотстал, значится? То-то, не следовает отставать.

Шаруда посыпал мягкой скороговоркой: — Какое там отстал, отец… Сторонние, говорю. Другое дело за правильность жизни страдать… А какая она правильная? Кто скажет? Вот и выходит: горько, без пользы-то гибнуть больному человеку.

Я даже взглянул на Шаруду, так неузнаваемо звучал его голос. Но и лицо, и жесты его переменились, — почти незнакомый человек стоял передо мной.

— Птица, журавль, скажем, — рассудительно молвил дед, — и та от стаи не отойдет… А человек? Что человек! Беда! Ладно, ступай в камеру, спи, — добавил он, кивая Игнату. — Ежели спросят, так и скажу, не в уме парнишка.

Игнат внимательно посмотрел ему в лицо.

— Только ты, милый, принеси-ка мне бичеву, — сказал он. — Я, как только припадок начинается, привязываю себя веревкой.

Старик стал торжественно серьезным. Оборачиваясь, он глянул на меня.

— Ступай отсюдова… Что бродишь?

Игнат сказал, зевая:

— Здешний он парень. Испуганный малость, — и добавил шутливо: — Возьми его, дед, бороду будет чесать.

Сторож засмеялся:

— Ладно. Двор заставлю мести.

Покачиваясь, он пошел вслед за Игнатом. За ним гулко стукнула дверь.

Я знал, что мне нельзя уходить от Игната, я не хотел уходить от него и поэтому остался во дворе тюрьмы.

Старик вскоре вышел из коридора. Не оборачиваясь, он зашагал к воротам. Не зная, что делать, я пошел вслед за ним.

Широкие плечи его качались. На ходу он достал из кармана бумагу и уже на улице кисет.

В переулке еще не улеглась пыль, хотя отряд скрылся из виду. Тотчас же, как только мы вышли за ворота, двое военных подошли к нам. Высокий худощавый брюнет в костюме английского образца, с блестящими кружочками пенсне на носу, церемонно кланяясь, спросил вполголоса:

— С кем имею… говорить?

Старик медленно сполз с камня, расправил бороду:

— Митрофан. Сторож.

— Что изволите стеречь?

— Тюрьму…

Второй военный, усталый бледный толстяк, захохотал, откинув голову. Рот его блеснул золотым сплошняком зубов.

Я заметил и понял короткий взгляд деда.

— Значит, советскую тюрьму стережешь?

— Мне любая власть хлеба даст.

Толстяк повел на меня глазами.

— Ты, малый, пойди погуляй.

Я вернулся во двор. В сарайчике, под стеной, я нашел лопату и метлу. У раскрытых дверей коридора задержался на минуту. Мне послышался смех — заливистый громкий хохоток. Я узнал голос Игната.

Вскоре в проходе появился старик. Он по-прежнему был медлителен и спокоен.

— Метешь? — сказал он, шагая через двор. — Ты траву режь. Под корень режь, чтоб чисто! — И, прислушавшись, весело хмыкнул в бороду:

— Ишь ты… хохотун.

Я не понимал своей бессмысленной работы.

— Зачем, дедушка, портить траву? — сказал я. — С ней же куда веселей…

— Ладно. Поговори.

— Право!..

Присев на порожек, он поднял глаза:

— Не театр, чай… Веселье!

Сложив руки, он сидел неподвижно, пока я начисто выполол мураву и вынес мусор. Потом он пошел в будку и принес мне краюшку черствого хлеба. Я ел маленькими кусочками, старательно разжевывая, чтобы продлить наслаждение, и каждый глоток запивал водой. Крупные куски соли хрустели на моих зубах, ячменные остья кололи небо. Хлеб был пропитан едкой горечью, от которой дыхание становилось жарким и слегка кружилась голова. Но все же он доставлял мне огромное наслаждение, этот сухарь.