Павел Далецкий - На сопках Маньчжурии

Логунов вышел в коридор и остановился в раздумье: что же теперь делать? Ночью он не найдет дорогу в полк. В это время дверь ложкинского номера отворилась, к нему подошел офицер.

Тужурка на нем была застегнута, воротник туго подпирал шею.

— Я — Тальгрен. Вы меня назвали жучком. Потрудитесь вернуться и в присутствии всех извиниться передо мной.

— Стану я извиняться перед офицером, который в годину тяжелой войны ведет себя так, как вы!

Тальгрен поклонился.

— Куда прикажете прислать секунданта?

— Сюда! — запальчиво указал Логунов на первую попавшуюся дверь.

— Отлично! Он будет у вас на рассвете, — Тальгрен вернулся в номер.

Логунов пожал плечами: «Вот чепуха!» Первым его желанием было уйти, но тут же он подумал: «Ведь завтра утром в этот номер придет секундант!»

Он постучал в дверь.

— Войдите!

На широченной деревянной кровати в нижней рубашке лежал офицер, судя по погонам кителя, брошенного на стул, — капитан. Окно, завешенное марлей, было распахнуто. Свет звезд мешался со светом маленьких фонариков под крышами китайских лавок.

— Извините меня за вторжение, капитан. Я попал в глупую историю…

Он рассказал о том, что произошло между ним и Тальгреном.

Волосы у капитана были подстрижены ежиком, лицо сухое, с тонким носом. Глаза из-под очков смотрели умно и весело.

— Бретёр! Старозаветные замашки. Русский офицер любит карты, вино и драки. Вот что я вам предлагаю: переночуйте у меня. Добудем тюфяк, а то ложитесь рядом. Никаких затруднений: на этой постели можно спать вчетвером вдоль и поперек.

Капитан встал. При небольшом росте он был хорошо сложен и, по-видимому, немалой физической силы.

— Капитан Неведомский, артиллерист. Командую батареей в корпусе Штакельберга.

Из ложкинского номера донеслись крики. Либо веселье достигло там своего предела, либо началась ссора.

— Каждый вечер так, — заметил Неведомский. — Устроители, заготовители, транспортники — приезжают с большими деньгами и проигрываются до последнего гроша. Утешение во всем этом безобразии относительное: мол, и во время царя Навуходоносора чиновники так же играли в карты и кости и просаживали свои и казенные сокровища. Род человеческий нуждается в серьезном лечении.

— Вы, я вижу, не приобрели интереса к этим навуходоносоровским занятиям?

— Знаете, совершенно! Не способен! Не одарен. Туп. Предпочитаю книгу, а иногда и бумагомарание.

Он взял с кровати листок бумаги, исписанный карандашом.

— Поэзией интересуетесь?

— Мало понимаю, — сознался Логунов.

— Вздор, чистейший вздор! Поэзию понимают все. Хотите послушать? — Неведомский смотрел как-то искоса и посмеивался. — Сам начертал:

— Ну что — дрянь? — спросил он, прождав секунду.

— Стихи хорошие, хотя и малопонятные, — смущенно улыбнулся поручик.

— Ну вот, уже и малопонятные! Конечно, некоторая выспренность есть… Например, Аттила… Ладно! — Он сложил листок и сунул в карман. — Какое! — вздохнул он. — Разве я поэт?! Поэт — судья мира. Многие по наивности думают, что поэт — это человек, распевающий песенки. Не спорю, распевать песенки, приносить людям радость — великое дело. Ибо радость драгоценна, поручик! Но поэт есть именно судья, он должен постигать всю жизнь, все ее непримиримые противоречия. Должен уметь сказать о них так, чтобы они стали ясными. Чувства и мысли поэта должны быть как молнии, освещающие ночь.

Неведомский сидел на кровати, синие глаза его горели, лицо покрыл румянец. Логунов почувствовал себя профаном: ни о чем подобном он никогда не думал.

— Итак, вы — судья, — сказал он.

Неведомский вздохнул.

— Да, судья. Вчера учитель математики в реальном училище города Могилева-на-Днепре, сегодня артиллерийский офицер. Но я и в самом деле судья. Так, меня очень тревожит японская артиллерийская тактика. Про тюренческий бой слышали?

— Слышал, но мало понял.

— Вы разделили общую участь. Никто ничего не понимает. Авангард наш стоял на широкой реке, — Ялу ведь широка. Каким образом японцы переправились через Ялу и не только оттеснили нас, но и разбили, заставили бежать, бросить пушки?