Василий Белов: Все впереди

Роман дает любопытную возможность сравнить (и, думается, сделано это умышленно!), как меняется язык в соответствии с задачей автора при описании, в сущности, одного и того же предмета — например, видения белой лошади Ивановым.

«Не желая спугивать необычно отрадное свое состояние, Иванов тихонько вылез из машины и ступил ближе к туману и полю. Звуки не стали его преследовать. Он остановился и вдруг вдалеке увидел белую, скорее всего цыганскую, лошадь. Она щипала траву и была намного белее тумана. И все это — сочетание тумана и прекрасных звуков, видение белой лошади и запах талой земли — обескураживало, заставляло вспоминать нечто необыкновенное и забытое, но, по-видимому, самое главное. Но что же в жизни самое главное?»

А вот — та же лошадь, но совсем иное состояние Иванова, да и Люба, с которой ассоциативно вспоминается лошадь, уже совсем другая для него.

«Белая лошадь стояла в глазах. Белая лошадь расплывается в сером тумане! Он, жаждущий справедливости Иванов, слышал ее ночной топот и ржанье. Она ржала, когда останавливалась, эта Белая лошадь. „Ржала, ржать“. Слово утратило свою первоначальную чистоту, оно стало выражением цинизма. Неужели дурная судьба преследует даже слова?..»

И едва ли не как пояснение к произвольно выбранному нами тексту для сравнения — мнение Медведева, которое следовало бы адресовать критикам, отказывающим автору и роману в привычном «беловском» языке, либо вообще людям, не чувствующим слова: «полнокровными словами выражаются полнокровные и явления, а выхолощенный язык превосходно отражает дурные свойства самой жизни».

Движение ведущей мысли романа — от «духовной импотенции» до «уважения к великим человеческим тайнам», уважения, ставшего нормальным медведевским состоянием, равно как и все художественное развитие образов романа, так же подчинено золотому сечению искусства.

Взять хотя бы семейную пару Зуевых. Вячеслав и Наталья, при всей их противоречивости, воспринимаются как целое, как единство светлого и темного, переданное в невообразимой гамме контрастов и переходов. Эту целостность подчеркивает и придает ей высокий смысл дело Зуева — создание копий ушедших кораблей. Обратимся же к описанию этого дела, ставшего смыслом зуевской жизни:

«Зуев жил благодаря своим ретроспективным созданиям. Вначале они выплывали из прошлого зыбкими волнующими видениями, затем, после долгих поисков нужных книг и переписки со знающими людьми, воплощались над его верстаком в полные смысла, но еще мертвые медные, деревянные и веревочные детали. Наконец эти детали соединялись в одно целое и становились живыми. Единство их поглощало, принимало в себя утомительную множественность, рождая взамен целостный образ».

Но ведь в этой, последней, фразе еще и целая эстетическая концепция, закон, полностью распространяемый и на роман «Всё впереди»!

Принцип уравновешенности и гармонии раскрывается и в описании Москвы, которая из формального места действия стала полноценным художественным образом романа, действующим лицом, а отнюдь не искореженным противоречиями мегаполисом, лицом, одухотворенным писательскою любовью и любовью его героев. Надо думать, создание именно такого образа не было творческой самоцелью автора. Не одно лишь державное положение столицы, но и нравственная причинность связывает ее в нашем сознании с судьбами Отечества и героев романа. И может быть, глубочайший, трагического финала достойный подтекст, приоткрывающий эту связь нашему пониманию, сокрыт в одной фразе романа — в сцене, следующей после посещения Любой райисполкома, где решалась судьба Ромки, после того, как Люба с сыном ушла, не оглядываясь, а Иванову вдруг показалось, что если ее окликнуть, то она остановится, повернется и бросится с сыном назад, к Медведеву, но ее никто не окликнул, — автор заключает: «Москва поглотила Любу вместе с плачущим мальчиком».

Говорить о романе можно еще и еще. Тут каждая страница дает пищу для ищущего сердца и жаждущего ума. Нам же хочется завершить разговор мыслью о том, во имя чего роман написан, тем более, что мысль эта перекликается со смыслом наших деяний, нашей жизни.

Проходя мимо стражей порядка у входа в Третьяковскую галерею, Дмитрий Медведев говорит им:

«Салус попули супрема лекс эсто!»

Он шел с Верой, дочерью, шел со своим счастьем, своей надеждой, своим прошлым, настоящим и будущим, шел с новым поколением, для которого, как завет, прозвучали те же слова на русском: