Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Они стояли на взгорье еще с минуту, глядя на море. За молом тускло мерцали вздыбленные льды. Черно поблескивала полоса канала. Порт работал. Он не знал передышки ни днем, ни ночью, ни летом, ни зимой. Ровно светили его огни сквозь даль пространства и времени. И были они для Марийки подтверждением надежды, а для Егорки — началом бытия.

Мальчик стоял на берегу и смотрел на звезды. У его ног плескались легкие гребешки зыби. Море лежало почти недвижно, спокойное и огромное, а мальчик, стоявший на песчаном откоске, казался очень маленьким.

Уже третий вечер кряду я видел этого мальчугана все у той же старой лодки, на отмели. Село находилось рядом, его окраина спускалась на самый берег, и оттуда, от уютных беленьких домиков под ярко-красной черепицей, доносился обычный гомон жизни: то рокот грузовика, то мычание коровы, то всхлип гармошки, то всполошенные крики ребят, гонявших футбольный мяч с послеобеденной поры и до ночи.

Мальчика не тянуло к веселой ватаге сверстников: он искал уединения, стоял на краю отмели или, присев на планшир лодки, смотрел на звезды, тихий и строгий.

В прошлый вечер я попробовал заговорить с ним, спросил, чья эта лодка, но мальчонка насторожился, коротко ответил — «не знаю» и отошел в сторону. Через некоторое время мы все же заговорили: я показал ему карманный электрический фонарик, и его эта вещь заинтересовала. А когда я позволил ему еще и подержать фонарик в руке и научил передвигать кнопку, — наши отношения сразу же наладились. Он сказал, что зовут его Ивасиком и что ему семь лет. Еще он сообщил, что его отца, Степана Климко, знает весь берег до самой Керчи, а если кто не помнит фамилии, то зовет по кличке: Степан Золотые руки.

— Ну, а Керчь, — спросил я Ивасика, — это очень далеко?

Он призадумался, вздохнул:

— Очень!

— Все же сколько туда будет?

Ивасик пожал плечами:

— Может, как до солнца. Может, и дальше. Папка говорил: солнце пошло на Керчь. Он знает.

Мальчик взглянул на меня, наверное, заметил улыбку и заключил с вызовом:

— Он все знает и умеет.

Мне хотелось подзадорить его:

— Ой, все ли?

Он не обиделся, скорее — удивился и терпеливо объяснил, что «золотые руки» — это когда человек умеет все делать. Его отец, Степан Климко, работал на катере мотористом, а кроме того, плотничал, слесарничал, водил машину, умел чинить радиоприемники, хорошо играл на баяне. В рыбацком клубе, цинковая крыша которого была видна и отсюда, с берега, и блестела среди тополей, как озеро, Степан Климко был главным музыкантом.

Вскоре я убедился, что мальчуган не преувеличивал талантов своего отца: на сцене рыбацкого клуба перед самодеятельным симфоническим оркестром встал его дирижер — статный, светлолицый мужчина лет тридцати, и публика встрепенулась, как это всегда бывает, когда она ожидает что-то знакомое, интересное, и кто-то заметил негромко, одобрительно:

— Сейчас наш Климко развернется!

Другой голос, приглушенный, молвил удивленно:

— И когда успевает человек?..

Рыбацкий оркестр исполнял народные песни, старинные и новые, с увлечением и глубоким чувством, но дирижер Климко почему-то выглядел несколько смущенным. Быть может, не особенно доверяя своим самоучкам музыкантам, он всячески стремился ободрить их, поддержать, и потому жесты у него были мягкие, просящие — ни единого резкого, повелительного движения рук. Ему определенно недоставало артистической «изюминки»: рослый, отлично сложенный, красивый мужчина, он держался на сцене без должной самоуверенности, а когда зал грянул дружными аплодисментами, дирижер засуетился и, неловко топчась на месте, озабоченно пожал плечами.

Ему кричали «бис», и он снова неловко пожал плечами, что, видимо, должно было означать поклон, потом заторопился со сцены и оступился; тогда, немного привстав с заднего ряда, я заметил, что вместо правой ноги у Климко была деревяшка.

В общем-то, немногое узнал я об Ивасике и его отце за три дня пребывания в рыбацком селении у косы Обиточной, куда меня забросила судьба на каботажном суденышке, доставлявшем рыбакам тару и соль. Зато в эти три дня я успел перезнакомиться, пожалуй, со всеми местными рыбаками, людьми крутыми и веселыми, сноровистыми и дружными, и среди них с бригадиром большого ставника — Кирилой Лукичем, старожилом этого славного края.

Кирила Лукич Дробот — человек в почтенных летах, но с памятью, достойной удивления: в ней каждая мало-мальски важная дата отмечена, словно в календаре, и когда он вспоминал пережитое, все эти отметины оживали, полные имен, событий, подробностей, треволнений, и в голосе его слышались то печаль, то радость, то гнев, то неподдельное веселье.