Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

— Ты его, Клаша, к буфету привяжи. Кажется, он у тебя под красное дерево? Ну, конечно, я имею в виду буфет…

Самоуверенная Соня усмехнулась и молвила с расстановкой:

— Мой от меня ни в какие плавания не пустится. Не посмеет. Знает, что, по дальним краям скитаючись, можно, пожалуй, многое дома потерять.

Марийка не поняла и переспросила:

— Потерять?.. Что потерять?

Соня подбоченилась и бросила вызывающе:

— А хотя бы жену.

Клаша хихикнула, повела плечами и отвернулась, чтобы сразу же, впрочем, возвратиться к занятному разговору, а Марийка, будто на потеху им обеим, наивно смутилась:

— Но вы… я так понимаю, вы, соединенные в супружестве, должны верить друг другу!

— Конечно, — невозмутимо подтвердила Клаша, но и тон ее, и эта подчеркнутая невозмутимость были насмешливы.

— Послушай-ка, девочка, — мягко заговорила Соня, прямо глядя Марийке в лицо веселыми, нагловатыми глазами. — Ты, кажется, заинтересовалась? Что ж, и тебе, святая простота, пора бы постичь некоторые секреты. Твой статный штурман домой не очень-то спешит… а, знаешь, почему? Потому, что верит тебе, лапочка, на все сто процентов! Что ему беспокоиться, если верная женушка все равно ждет?

— Как же иначе? — почти строго спросила Марийка, уже сожалея, что поддержала этот разговор, ведь сестры снова обратят, к ней свою доброту и снисходительность.

— Мой, — тихо сказала Соня, кивнув на мужа, который с рассеянным видом аккуратно снимал кожуру с апельсина и чему-то усмехался, — даже со службы старается на полчасика раньше заявиться. Иной раз позвонит, мол, совещание, приеду поздно, а сам неожиданно через часок и прилетит! Потому что нет у него, лапочка, этих ста процентов уверенности, а есть, может быть, только девяносто восемь. И вполне с него достаточно! Вполне!..

Она откинулась к спинке стула и звонко захохотала, а Никифор Семеныч уронил на стол апельсин.

— Ну, лапочка, гром небесный… Над кем ты так потешаешься?

Соня прямо взглянула на него веселыми, нагловатыми глазами.

— Это в адрес мужей, которые кое-чего не замечают.

Никифор Семеныч досадливо поморщился: шутки подобного сорта ему, видимо, уже давно надоели. Марийка сказала:

— Нет, я такого не понимаю. Зачем же все время играть, притворяться, расчетливо беспокоить близкого человека? Семейное согласие — в этом я уверена и другого не признаю, не принимаю, — должно быть искренним и чистым.

Соня прищурила глаза и чопорно поклонилась:

— С праздничком… И спасибо за мораль.

— Не забывай, — непринужденно заметила Клавдия. — Ты имеешь дело с педагогом.

Соня скривила губы.

— Я имею дело с идеалисткой. Мне ее жаль, потому что она моя сестра. Она моложе меня, а потому жаль еще сильнее. Интересно, Маша, ты думала когда-нибудь о том, что время невозвратимо. Проходят годы… лучшие годы жизни, а ты, бедненькая, ждешь.

Марийка резко выпрямилась, лицо ее побледнело.

— Не нужно меня жалеть. Я не терплю этих сюсюканий: «бедненькая»…

— Ты ждешь и еще долго, наверное, будешь ждать, а годы будут проходить, и ты постепенно состаришься. Ну что, скажи мне, будет приятного в твоих воспоминаниях?

Марийка задумалась и тихо сказала:

— Мне будет приятно вспомнить, что я его ждала. Любила и ждала… И верила: он тоже любил и ждал встречи. Но разве мне было бы приятнее вспоминать о том, что я намеренно заставляла его сомневаться, на какой-то «процент» не доверять мне, ревновать? Нет, Соня, твой урок мне не впрок, — пусть уж лучше ожидание, и разве можно забыть, ну, хотя бы на минуту, что со мною наш Егорка?..

— Мой от меня не уйдет, — упрямо повторила Соня, и голос ее прозвучал жестко. — Что ж, сестренка, и ты… в своем уверена?

Марийка не ответила ей, не нашла нужным. Кстати корабельные часы начали бить двенадцать, и все засуетились, стали подниматься из-за стола, и, по примеру Ефима Ильича, все обернулись к Марийке.

Перед нею стояли два бокала: второй, высокий, в честь мужа, Кости. И все потянулись к этому высокому бокалу. А Марийка, волнуясь, подумала о том, что в эту минуту и он непременно думает о ней, и о Егорке, и, наверное, потому, что любовь не знает расстояний, она отчетливо увидела его — белозубого, ласкового, кудрявого, бронзового от загара — увидела и поверила, что он близко.

Почему вдруг встревожился Ефим Ильич? Быть может, традиционный тост — «За тех, кто в море!» — напомнил ему что-то тяжелое из пережитого? Поглядывая то на «капитанские» часы, то на свой карманный «будильник», он словно бы сверял время, и, улучив минуту, когда Никифор Семеныч повел длинную речь о делах своего завода, — а говорить, увлекаясь, он умел складно и долго, — Ефим Ильич шепнул Марийке, что хочет подышать свежим воздухом, и незаметно выбрался из-за стола.