Шло время, снова торжественно били часы, речи лились все веселее, и пышная Клаша, неподдельно веселая, подвижная, бойкая, вдруг встала, подняла руку и тоном вполне серьезным попросила тишины. В течение каких-то мгновений она неузнаваемо преобразилась в строгую смиренницу и, сложив у груди руки, сдвинув брови, сказала, что в час этой доброй встречи они должны поклониться до самой земли родному отцу, Ефиму Ильичу, который всей своей трудной жизнью заслужил у них, детей, и уважение, и признательность.
Но тут им пришлось немало удивиться: Ефим Ильич не вернулся к столу. Не скрывая озабоченности, Никифор Семеныч шумно поднялся, опрокинул стул, и вопросительно взглянул на Марийку:
— Тебе-то он что-нибудь сказал? Как-то все это странно, право…
Марийка оставалась вполне спокойной.
— Он просил извиниться за отлучку. Захотелось кислорода, сейчас придет.
И наступила минута не то чтобы тягостного, но все же неловкого молчания, как это иногда случается в любом, даже самом веселом застолье.
— Может, споем? — предложила Соня и уверенно начала «Рябину».
У нее было не сильное, но выразительное контральто, и она любила себя показать. Однако на этот раз песня не получилась. Клавдия, желая поддержать сестру, взяла слишком высоко, а потом закашлялась и умолкла. Немногословный муж Клаши — Федор — не очень-то уместно предложил:
— А не сыграть ли нам в «девятку»?
Ему не ответили, и он, вздохнув, стал объяснять, что и сам не увлекается этой пустяковиной — картами — и только от скуки иногда может поразвлечься ими в дороге. Клаша прервала его, заметив, что в доме почему-то стало холодно. Она прошла через комнату, заглянула в коридор и увидела, что входная дверь оставлена раскрытой настежь. Первое, о ком она подумала, — о детях: не простудить бы детей! Быстро и почти неслышно она пробежала в соседнюю комнату, оступилась и замерла: голубая кроватка Егорки была пуста. Все пятеро маленьких детей крепко спали, разметавшись на общей постели, а Егорки не было, он исчез. У двери на гвозде висело его пальтишко, но ботиночек внизу, на полке, не оказалось, как не оказалось и курточки, которую он обычно оставлял на табурете, перед кроваткой.
Она бросилась в светлицу, не в силах сдержать крик. Ей показалось, будто на какие-то секунды все за столом онемели. Но вот Марийка метнулась к двери и, не одеваясь, выбежала из дому. Никифор Семеныч сначала попятился, потом крутнулся к вешалке, сорвал с крючка свое пальто, настиг Марийку за калиткой и набросил ей пальто на плечи. Ночь была ясная, звездная, пощипывал мороз, и по гребням сугробов струилась поземка.
След от калитки вел знакомой тропинкой, перегороженной сугробами, к порту. По этому следу и бежала, задыхаясь, Марийка. Отсюда, с высокого взгорья, широко открывалась вся огромная акватория порта: молы, пакгаузы, причалы, краны, черная полоса канала, взломанные судами льды. Там, за крышами пакгаузов, за черными вышками кранов, торжественно возвышалась громадина — корабль с белоснежными ярусами надстроек, сплошь усыпанными огнями. Он, видимо, только сейчас вошел в порт, проследовав за малым коренастым ледоколом, который еще приближался к причальной стенке.
Марийка остановилась перед четко отпечатанным следом. Здесь прошел Егорка! Она отчетливо различала оттиск маленького каблука и не удержалась, вскрикнула.
Ей, наверное, послышался знакомый звонкий голос, а возможно, он действительно отозвался? Она пошла на этот голос, уже не замечая сугробов.
На извороте переулка, на взгорке, за которым чернел обрыв, виднелась фигура человека — большая и несуразная. Марийка не сразу узнала отца. Ефим Ильич потерял ушанку и стоял распатланный, густо запорошенный снегом, держа на руках Егорку, заботливо прикрывая его полой своего старого полушубка. Он строго выговаривал за что-то внучку, но Марийка слышала — строгость в голосе деда была напускная, да и та быстро таяла, и можно было подумать, что Ефим Ильич мягко жаловался кому-то:
— И как же ты, настырный, увязался по следу, а?.. Значит, не спал, егоза, караулил? Ну, и что ты увидишь ночью в порту? Я — дело совсем другое: мне, понимаешь ли, важно глянуть, как молодой лоцман будет корабль вести, а тебе, сорванец, какая тут забота?..
Марийка почти выхватила Егорку из рук деда. Ей показалось, старик пошатнулся и виновато опустил голову. Но Марийка тотчас же спохватилась и, путаясь в сугробе, неловко наклонясь, прижала к губам его жесткую руку.
— Мама, смотри-ка, — весело лепетал Егорка, — серебряный корабль! Весь, понимаешь, серебряный! Я знал, что «Добрыня Никитич» — добрый, — это он его и привел. Это же «Майкоп», ты слышишь, мама?!
Читать дальше