Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Он оглянулся на Василькова, прислушался к ровному его дыханию — штурман, по-видимому, спал. От камня веяло прелым мхом и кисловатым запахом серы. Где-то во тьме ночи, словно заблудившаяся среди камней, глухо кричала птица козодой. С берега доносился плавный негромкий шелест прибоя. Неожиданно Васильков заговорил голосом спокойным и ясным:

— Все-таки, сколько не проверял я себя, Игнатка, сколько не испытывал, а верное чувство одно остается. Люблю я эту девушку. Давно люблю. И знаю: ничем это не кончится; пустые волнения мои, пустые тревоги. Но чувство остается. Видно, не терпит оно логики. Такой характер. Мы слишком разные люди. Да, слишком… Она — прозрачная и ясная душа. Я — изломанный неврастеник. Я лгал ей… сколько лгал! И знал, что ни единому слову она не верит, но продолжал лгать. В этом был оттенок пренебрежения моего — за выдумкой, за словами — насмешливая моя улыбка: смотри и слушай, как я тебе лгу. И тогда, на корабле, ведь не хотел я, а сделал подлость. Чтобы она видела: какой я есть. А в душе я совсем не такой. Но не знал я, терялся: как быть с ней, если во всем она выше? Правду тебе говорю: от гордости это у меня, как болезнь, глупая фальшь перед нею. Другой бы сказал: достоевщина! Нет, это совсем не то. Я — сильный. Я знаю это. И люблю жизнь. Смеяться люблю, петь, танцевать, трудиться… Но вот перед нею, понимаешь, теряюсь. Форменным болваном становлюсь и тогда говорю не то, смеюсь неуместно, глупостей всяких готов наделать. Может быть, последний это наш разговор, Игнатка. Я рад, что свела нас судьба. Прости меня за то, что тогда случилось. Я виноват. Но ты меня прости. Родное дело, за какое умрем мы сегодня, — а это наверняка, потому что не вырваться кораблю, не уйти, а в плен мы, конечно, не сдадимся… — родное дело должно нас, Игнатка, примирить…

Он замолк, ожидая ответа, а Игнат не знал, что сказать: лежал и слушал, как повторяет камень частые удары сердца.

— Вот ты молчишь, — продолжал Васильков совсем тихо. — А я с нетерпением ждал: что ты скажешь? Мне, понимаешь, психоанализ не дает покоя. Иногда по одной интонации, по нотке одной человека можно понять, движение мысли и чувства, которое в нем происходит. Ты правильно ответил: ты промолчал. В самом деле: ведь это неожиданно — мое признание. Скажи мне: ты помнишь хотя бы ее?

— Да, — помолчав, сказал Шаповалов. — Со мной это в первый раз случилось… Я ее люблю.

— Тогда мне жаль тебя, — задумчиво проговорил Васильков.

— Почему?..

— Все могло быть иначе…

— Что именно?

— Ну, у тебя.

— Не понимаю… Что могло быть иначе?

— Если бы ты остался… Вот, если бы чудо свершилось, и ты остался жить, все могло быть иначе у тебя. Человек ты, по моим заключениям, честный, прямой и цельный. Такого она могла бы любить.

Игнат не заметил, когда он стал обращаться к штурману на «ты». Он спросил:

— А разве ты себя не считаешь…

Васильков прервал его:

— Считаю… Конечно, я считаю себя честным человеком. Что привело меня сюда, на этот камень? Я выполнил задание и мог бы вернуться в порт. Но я не мог вернуться… Здесь наши люди. Ты понимаешь? Это не просто — стоянка… Здесь наши люди в беде.

— Я думал о тебе иначе, — заметил Игнат.

— Я знаю, — сказал Васильков.

Они замолчали, настороженно вслушиваясь в близкий шорох травы. Игнату надолго запомнился этот ночной разговор, голос Василькова, теплое дыхание его, которое ощутил он, протянув руку к гранатам.

Разговор этот действительно был последним. Минут через двадцать, при второй стычке с врагом, Васильков был убит. Не мог бы подумать Игнат, что в маленьком штурмане, в белых, нежных руках его, в коренастой фигуре, в насмешливых глазах жило столько ярости и силы.

Вспышка ракеты была, по-видимому, условным сигналом. Семеро фашистов почти одновременно ворвались на скошенную скалу. Было бессмысленно хвататься за гранаты. Игнат вскочил на ноги и замахнулся прикладом, — широкое, плоское лицо мелькнуло перед ним лишь на секунду, мелькнуло и, откачнувшись, рухнуло на каменную плиту. Удар был настолько сильным, что окованный приклад надтреснул, надломился; Шаповалову запомнились вскинутые руки и резкая, изломанная тень на скале.

Васильков не поднимался на ноги. Он стрелял лежа и успел сбить с зубчатого гребня двух человек. На него набросились сразу трое. Они навалились на штурмана, сплелись в один клубок. Четвертый пошел на Игната, держа в отведенной руке тесак. Игнат опять приподнял приклад, он сделал обманное движение — скользнул, откачнулся назад, словно падая, срываясь на скосе камня, — и ударил врага ногой под локоть. Сталь звякнула о камень, и солдат поспешно наклонился, чтобы поднять тесак, но приклад опустился раньше, чем тот успел выпрямиться и броситься на Игната.