Петр Северов - Сочинения в двух томах. Том второй

Доктор осторожно поглаживал покрытую ссадинами, разъеденную солью руку моряка.

— Сейчас вам придется, шеф, дать кровь этому мальчику. Именно вторая группа и нужна, а наши запасы на исходе. Между тем больному следует еще сделать два-три переливания. Это обязательно и неотложно.

Лицо переводчика стало неподвижным и жестким, глаза потускнели.

— Вы просите, доктор… Послушайте, вы серьезно? Вы хотите, чтобы я перевел моему уважаемому шефу эти слова?

— А что в них особенного? — сказал доктор. — Здоровью донора это не наносит вреда. Переведите капитану; действовать нужно без промедлений.

Переводчик обернулся к своему шефу, вытянулся, напрягся, но заговорить не мог и стал торопливо смахивать со лба, с переносицы мелкие капельки пота. Все же, осилив спазму, он с трудом выговорил два-три слова.

Капитан вздрогнул, оторопело взглянул на доктора, высоко вскинул короткие, широкие брови и… засмеялся.

Сразу же засмеялся и маленький подвижный штурман, сначала тихонько, робко, потом все громче, все неудержимее.

Доктор терпеливо ждал, лицо его было неподвижно; пожилая медицинская сестра, занятая какими-то склянками в сторонке, у тумбочки, оторвалась от своего дела и удивленно смотрела на этих двух странных весельчаков, а матрос еще раз попытался сдвинуться с места, и глаза у него были, как два черных провала.

Справившись с неожиданным приступом веселья, утирая цветистым платочком вспотевшее лицо, штурман мягко сказал;

— Мой шеф находит вас веселым человеком, доктор! Кроме того, вы смело мыслите. Вряд ли кто другой сделал бы моему шефу такое отважное предложение. Быть может, вы не уясняете, какая здесь дистанция: мой шеф и… матрос?!

Капитан тоже достал из кармана цветистый платочек, аккуратно промокнул им щеки и, устремив взор к потолку, заговорил, замурлыкал, почему-то глубоко вздыхая, а штурман, слушая, потирал от удовольствия руки, затем поклонился шефу и перевел:

— Мой шеф благодарит вас, доктор, за это свидание. Он просит сказать вам, что у него работают пятьсот человек. Это значит, что пятьсот человек ежедневно имеют рис, мясо, рыбу благодаря ему, шефу. И еще он говорит, что содержать пятьсот человек — все равно, что отдавать каждому из них ежедневно грамм своей крови. А что касается этого матроса, то шеф готов оплатить больничный счет.

Доктор резко поднялся на ноги.

— Скажите капитану, что он не оплатит счета.

— То есть… почему?

— У него нечем платить.

— Вы ошибаетесь…

— Нет, не ошибаюсь: это счет совести.

Он кивнул сестре:

— Позвоните на радиоузел. Пусть объявят городу, что жизнь человека в опасности и нужна кровь. Да, что мы ждем добровольцев.

Сестра почти выбежала из палаты, а доктор задержался у двери, пропуская впереди себя гостей, он не заметил протянутой руки шефа.

Еще через несколько секунд что-то заставило Горшенева возвратиться к больному. Тот напряженно искал его глазами, пытаясь привстать, а увидел — порывисто вздохнул и улыбнулся. Тихо улыбнулся доктору худенький, хрупкий юноша, почти мальчик.

Среди других событий и дел эта маленькая история в маленьком городке промелькнула и забылась. Некоторым она все же запомнилась, и я записал ее, как услышал.

Объявление, переданное по радио, тотчас же возымело действие: с причала, из рыбкомбината, из города в больницу спешили люди. Кровь раненому японскому моряку отдала работница детских яслей Лидия Черная. Она явилась к Горшеневу раньше других и знала, что у нее вторая группа. Теперь, вспоминая того молоденького моряка, она говорит, что где-то в Японии у нее есть родственник или по крайней мере друг.

А в порту мне рассказали еще одну подробность: что, когда японского матроса выписали из больницы и проводили на причал, где его уже ожидал моторный бот со шхуны, — он не поспешил на бот. Он снял фуражку и долго смотрел на малый городок, а потом преклонил колено и прикоснулся лицом к земле, к скупой, каменистой почве Северо-Курильска.

На Охотском берегу Кунашира резок северный ветер и высок прибой. Над черными скалами, частыми рифами, утесами, островками, где от зари до зари кружит пернатая птичья метель, ясный денек по весне просветится очень редко: от апреля к маю все плотнее, все продолжительнее туманы, а в июне-июле они особенно назойливы и густы.

Моряки говорят, что извечная и привычная эта беда берет свое начало неподалеку отсюда, у Хоккайдо, где мощный поток холодного глубинного течения выплескивается на поверхность и от резкой разницы температур взболтанное море дымится на сотни миль вокруг, и от тех беспокойных широт по всем акваториям, примыкающим к суровым Курилам, движутся тяжелые, прохваченные моросью пласты тумана.