Леонид Соловьев - Книга юности

Так вот, Акрам-ака подал в суд на Алешку, и это именно дело пришлось разбирать Халифе. Народными заседателями были слесарь хлопкоочистительного завода Мосин и железнодорожный весовщик Поздняков. Алешка вел себя на суде нахально и сразу же заявил отвод Халифе на том основании, что она узбечка и будет потакать своему, то есть Акраму-аке. Суд посовещался шепотом, и Халифа, побледнев, огласила решение — отклонить отвод за необоснованностью.

— Национальная принадлежность не принимается во внимание советским судом, — разъяснила она. — Кроме того, оба народные заседатели — русские.

— Да они оба, как пеньки в лесу, ничего не понимают, — отозвался Алешка.

Тогда весовщик Поздняков, человек пожилой и всеми весьма уважаемый, сказал, побледнев:

— Ты не заговаривайся, Алешка!

— Ответчик гражданин Конкин Алексей Владимирович, суд предлагает вам выбирать выражения, иначе суд подвергнет вас штрафу или даже аресту, — объявила Халифа. — Что вы еще имеете сказать суду в начале заседания?

Алешка махнул рукой и сел. Слово предоставили Акраму-аке, он рассказал все, как было. Алешка же начал излыгаться, изворачиваться, говоря, что он правильно объяснял Акраму-аке устройство карбидного фонаря и вовсе не называл его водяным фонарем, что Акрам-ака по темноте своей просто не понял его.

— Сколько вы заплатили за этот фонарь в магазине? — спросила Халифа.

— Двенадцать рублей.

— А продали за шестьдесят?

— Я его не заставлял платить, — огрызнулся Алешка, — я к нему в карман не залезал.

— Мы и судим вас не за карманную кражу, а за мошенничество, — спокойно ответила Халифа. — Такая-то статья Уголовного кодекса предусматривает за мошенничество лишение свободы на срок от трех месяцев до двух лет.

Алешка оглянулся на публику, глаза его сделались круглыми, и больше он в пререкания с Халифой не вступал.

Суд удалился на совещание.

Приговор, оглашенный Халифой, был неожиданно мягким: Алешка присуждался к возвращению шестидесяти рублей Акраму-аке и к возмещению судебных издержек, только и всего.

Но, читая приговор, Халифа на последних строчках вдруг запнулась, побледнела… дочитала уже через силу и сразу же ушла в совещательную комнату. К Алешке кинулись друзья — одни, поумнее, поздравлять, другие, поглупее, сочувствовать. Вдруг дверь совещательной комнаты открылась, на пороге показался весовщик Поздняков и крикнул в зал:

— Воды! Скорее!

Вода понадобилась Халифе: закончив дело, она почувствовала себя плохо. В этом нет ничего удивительного, если подумать, что она была первой женщиной-судьей в Узбекистане и держала в руках чужие судьбы, в то время как три года назад она не была хозяйкой и собственной своей судьбы и жила взаперти под черным покрывалом, — слишком крутым был ее переход от полного бесправия к полному праву и даже к блюстительству этого права, ей надо было еще привыкнуть к новому состоянию.

Женщина-судья — этим никого не удивишь сегодня. Но как взволнованно загудел весь Андижан, когда появился в городе новый народный судья Халифа Ташму-хаммедова.

История ее обычна для тех времен, фантастична для нынешних. Начнем на языке тех времен: средняя цена средней девушки была 6 лошадей, 2 коровы, 10 баранов и 300 рублей деньгами, значит всего около 1200 рублей. Столько же стоила трехлетняя лошадь чистокровной ахалтекинской породы; если она отличалась редкостной мастью, была, например, серой в яблоках, цена ее возрастала до 1500 рублей. Так же возрастала и цена девушки, соответственно ее красоте.

За Халифу Ташмухаммедову отец получил 10 лошадей, 6 коров, 30 баранов и 800 рублей деньгами, отсюда ясно, что Халифа была девушкой ослепительной красоты.

Молодым мужьям свойственно хвастаться красотой своих жен, из чего часто проистекают нежелательные последствия. Узбеки, переборов в себе соблазн тщеславия, мудро прятали жен под чачванами — черными сетками из конского волоса, но пришла революция, принесла новый быт, женщины взбунтовались, чачваны полетели в огонь. Полетел и чачван Халифы — в костер, зажженный комсомольцами на главной городской площади Андижана.

Какими путями проникали вести о новой жизни, вести с воли к ней, в глухую, душную ичкари — женскую половину дома? Должно быть, приносили старухи, торгующие вразнос женской мелочью. Разговоры о новой жизни велись в ичкари, конечно же осудительные, с ханжеским поджиманием губ, а Халифа слушала эти разговоры как восхвалительные, и все чаще одолевала ее греховная, дерзкая мысль — нарушить, разрушить закон старины, сбросить чачван, выйти из ичкари на волю, на солнце.