Андрей Дугинец - Стоход

— Вот тут недавно утонул бычок, — сам себе бормотал дед Конон. — А тут было подряд три окна. Неужели заросли? Может, и то место стало крепким? Что ж тогда делать… — старик растерянно оглядывался. Но вот глаза его загорелись какой-то буйной, одержимой радостью. Он заметно ускорил шаг. — Добре! Добре! Не заросло… — прошептал он и тяжело, как последнюю молитву, выдохнул: — Тут и кончаются все твои дороги, Конон Багно…

Стало жарко. Бросило в пот. Конон Захарович шел все быстрей и быстрей. Вот уже близко ярко-зеленая, приятная на взгляд лужайка среди прошлогодней сизой травы.

Дед Конон попробовал ногами зыбкую почву трясины. И понял, что здесь зеленый ковер торфяника очень тонок и намного рыхлее пройденного ранее. Это совсем недавно заросшее, очень глубокое озеро.

— Может… как-нибудь… можно пристроиться отдохнуть? — спросил Гиря, с трудом переводя дыхание.

— Не подходите близко! — предостерег его Конон Захарович. — А то провалимся. Двоих рядом такая трясина не удержит.

Но Гиря боялся отстать. И старался держаться поближе к проводнику. Конон Захарович оглядывается. Уже весь отряд вышел на светло-зеленую полянку. Идут тяжело, устало, дышат шумно, как лошади.

— Не дешево достанется нам победа над партизанами! — сетует Гиря.

Вдруг дед Конон забежал вперед, сделал круг, чтобы не стоять на месте и не провалиться. Потом так же быстро направился обратно. На ходу он вонзал острие лопаты в зыбкий ковер торфа. И там, где он пробегал, трясина рвалась и расползалась, как истлевшая ветошь. Левка растерянно остановился, зыбкий торф сразу же под ним прорвался, и он быстро, как в воду, нырнул в черную жижу. Шедший вслед за ним немец на миг приостановился, щелкнул затвором автомата, намереваясь пристрелить проводника. Но выстрелить ему не удалось: ноги его провалились, и он быстрее Левки ушел в разверзшуюся черную пасть болота. Два немца подбежали, чтоб его выручить. Но, остановившись, тоже начали тонуть. Другие, видя в чем дело, повернули назад. Но трясина с чмоканьем разрывалась и уползала у них из-под ног. Замыкавший отряд пулеметчик, не останавливаясь, дал очередь из пулемета. Дед Конон, высоко вскинув руки, упал навзничь, прорвав собою целую яму в трясине и тем окончательно закрыв карателям путь назад…

Каратели один за другим тонули в темно-рыжей жиже, выступившей из-под разорванного светло-зеленого ковра.

А там, где утонул дед Конон, болото сомкнулось и медленно затягивалось зеленью. Скоро здесь опять будет такая же светло-зеленая, такая же привлекательная на вид лужайка. И никто даже не подумает, что в ней и закончились все пути и дороги много прошедшего на своем веку человека — Конона Захаровича Багно…

Узнав о гибели карательного отряда, пан Суета понял, что виселицы ему не миновать, и немедленно скрылся.

Возвратившийся из Пинска Сюсько несколько дней ходил как пришибленный, ожидая, что шеф сорвет зло на нем. Но шеф молчал в эти дни, словно в рот воды набрал. А когда наконец вызвал к себе Савку, то заговорил совсем не так, как предполагал Сюсько. Не то что карать, а Гамерьер, наоборот, усиленно рекомендовал Савке придумать «более достойную» версию гибели карательного отряда. Единственный свидетель подвига деда Конона, подросток-пастух, был расстрелян в тот же день, как прибежал в село с трагической вестью. Теперь можно было в донесении написать что угодно. И Гамерьер подал Савке на подпись уже заготовленную докладную.

Савка читал ее и диву давался изобретательности шефа. Карательный отряд, оказывается, ворвался в партизанский лагерь, уничтожил всех партизан, за исключением командира и комиссара, которые прятались в другом месте, но на обратном пути полицейские и немцы попали на минное поле, и все погибли. Вместе с ними погиб смертью героя и проводник, местный житель, верно служивший великой Германии, Конон Багно.

Прочитав докладную и охотно подписав ее, Сюсько ретиво начал строить планы ловли Миссюры.

— В имении появились какие-то люди. Может, они связаны с партизанами?

— Я вам однажды уже приказывал: имение оставить в покое! — категорически сказал Гамерьер и пристукнул по столу. — Этим занимаюсь я сам.

Савка умолк, ощущая примерно то же самое, что ощущает пес, поймавший зубами камень, брошенный ему вместо хлеба, — и обидно, и зубам больно.

Сурков, парень, присланный Крысоловом, сразу попросился в разведку. Командир согласился. А Моцак, прочитав написанную новичком автобиографию, сказал: