Мария Костоглодова - Это было только вчера...

Смерть обладает способностью очищать. Перед ее приближением человек предъявляет себе суровый счет, жаль — оплатить его не всегда достает времени. Умирала Саня, безгранично любившая брата, а так как брат был несчастлив в супружестве, могла ли умирающая принять молчаливое покаяние его жены?

«Вот и отомстила она мне за брата — в оккупации оставила», — подумала Лена, не сводя глаз с пергаментного, изуродованного болями лица.

В первые дни Саниной болезни Лена еще надеялась, что они уедут. Не с филармонией, так с другой организацией. Но болезнь прогрессировала, и Елене стало ясно: они не уедут. Уже взорваны мост и электростанция… Уже ушел последний эшелон…

Приход в город немцев Елена восприняла спокойно.

— Чему бывать, того не миновать, — сказала она дочери. — Не может быть, чтобы нация, давшая миру Гете и Бетховена, занялась уничтожением другой нации, пусть ей враждебной.

Лялька возразила:

— Немецкая нация и фашизм — не одно и то же. Боюсь, мама, плохо нам придется.

Но долго думать о будущем Лялька не могла. Ее преследовало одно желание: вы́ходить родную душу. Однако тетя Саня угасала. Соседка, войдя, прослезилась:

— Спета ее песенка.

Лялька и сама теперь понимала, что «песенка тети Сани спета». Она не отходила от тетки, гладила ее похудевшую руку, старалась запомнить каждую черточку лица. Мать упрашивала ее поесть, а Лялька удивлялась, как можно говорить о еде, когда умирает тетя Саня.

— Тебе нельзя голодать, — сказала Елена, укрывая плечи дочери.

— Почему нельзя? — безразлично спросила Лялька.

«Она ни о чем не догадывается, маленький, наивный жучок. Попозже объясню ей», — подумала Елена.

Ночью Саня умерла. Она долго хрипела и все шевелила губами, будто пыталась сказать что-то склонившимся над нею женщинам, а перед смертью успокоилась, на лице появилось подобие улыбки.

Лена не выдержала. Закрыв покойнице глаза, она ушла на кухню и вволю там выплакалась, неизвестно кого жалея больше — умершую или себя, оставшуюся в живых.

Лялька сухими глазами смотрела на тетку. В мозгу лениво возникали и исчезали мысли: кто им сделает гроб? в каком платье хоронить? где хоронить? Потом так же лениво, как о похоронах, подумала: «Почему мне нельзя голодать?» Хотела встать, пройти в кухню, и вдруг почувствовала сильный толчок под сердцем — такой неожиданный и гулкий, что у нее перехватило дыхание.

— Мама! — крикнула она, схватясь за спинку стула. — Иди скорее сюда.

Вбежавшая Елена застала Ляльку стоящей посреди комнаты с расширенными зрачками глаз.

— Что ты, Ляля?

— Кажется я…

— Да. Знаю.

— Я только сейчас почувствовала.

Они обнялись, и было странно, несправедливо и горько, что в пору такого открытия и откровения третья, та, которая имела право на эту радость больше всех, лежит рядом мертвая, холодная, чужая.

Дина и Маруся добирались до кладбища порознь. Утро выдалось сырым, валил и тут же таял снег, ноги скользили, идти было трудно. Люди в одиночку и группами стекались к кладбищу. В воротах стояли немцы, покрикивали: «Шнель, шнель».

«Для чего устраивают из расстрела спектакль? — спрашивала себя Дина, пробираясь между могилами и памятниками к площадке, где уже толпились жертвы, окруженные цепью немецких солдат. Чтобы устрашить других, как говорит Маруся? Да ведь таким не устрашишь, скорее заставишь ненавидеть».

С мукой думала она о том, что придется молча смотреть. М о л ч а! Внутри все будет кричать, а ты зажмешь рот, сцепишь зубы и не шелохнешься. Какие нужны на это силы?

Она нащупала спрятанные в рукаве пальто листовки. Существование их в какой-то мере примиряло с необходимостью оставаться бесстрастным зрителем. Подходя, Дина уже приглядывалась, кому и куда незаметно положит листовку.

Маруся появилась следом. Прошла шагов десять от Дины, задержалась подле высокого мужчины, опиравшегося на палку, приникла к нему, будто плохо видит, что делается впереди. Дина так же приникла к девушке, на руке которой висела хозяйственная сумка, протиснулась к женщине, часто сморкавшейся и повторявшей: «Бедные, бедные!». На тех, кого будут расстреливать, Дина старалась не смотреть.

Приехали немецкие офицеры. В одном, с золотыми коронками зубов, Дина узнала того, кто предлагал Юлии Андреевне поискать ювелира на кладбище. Он подбежал к солдатам, крикнул, что всех их заставит в казармах нужники чистить. Вероятно, они сделали что-то не так. К офицеру, тяжело ступая, подошел Монгол. Дина невольно взглянула на Марусю. Монгол здесь! Не лучше ли ей убраться подобру-поздорову? Но Маруся в это время прижималась к укутанной в клетчатый платок тетке, опуская в ее карман листовку.