Мария Костоглодова - Это было только вчера...

Самолет опускался все ниже, но не сбрасывал смертоносного груза.

— Стреляй, гад, ну! — крикнул в исступлении Шерстобитов, взмахнул рукой и упал.

Раздался взрыв. В Шерстобитова полетели комья земли, его наполовину засыпало. Он выплюнул попавшую в рот землю, закрыл глаза.

Не убило. Его не убило. Радоваться или огорчаться? Если погибли те, кого он должен был привезти в Казахстан, имеет ли он право оставаться в живых? Но если они живы… если свершится чудо и они останутся живы…

Шерстобитов, не веривший ни в бога, ни в черта, полузасыпанный, давал себе чудовищные зароки, вымаливая у судьбы снисхождение к тем, к кому не всегда был снисходителен сам.

«И ее сбереги, и ее, — цыганил он у судьбы, подумав о Елене Куликовой. — Какое счастье, что она не эвакуировалась с нами».

До его сознания не скоро дошло, что налет прекратился. Понял он это, увидев над собой склоненную женскую голову.

— Вы ранены?

— Не знаю.

Женщина помогла ему встать. Опираясь на ее руку, он сделал несколько шагов. Ноги не сгибались в коленях, но двигались. Важно, что двигались.

— Вы из какого состава?

— Я здешняя. Брата разыскиваю. Он начальником тут. Жив ли?

Она оставила Шерстобитова, побежала к горевшему зданию вокзала.

Шерстобитов немного постоял, раскачиваясь на несгибающихся ногах, медленно двинулся в ту сторону, где находился их состав. Шел осторожно, обходя трупы и вывернутые рельсы, оберегал ноги. Голову мутило, к горлу подступала тошнота.

Свой состав он нашел по номеру паровоза. Первые четыре вагона были целы, остальные превращены в груду развалин. Люба ехала в девятом вагоне. Он прошел еще несколько метров, увидел на торчащей из обломков полке свой чемодан. Чемодан обхватила рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. Он узнал эту руку…

Бабушка собирала Борьку в дорогу с той деловитостью, с какой она обычно садилась за свою швейную машину. Известие, что внука посылают учиться в авиационное училище, она приняла спокойно, будто Борька уезжал на неделю в ее хутор.

Вечером все вместе сочиняли письмо на Урал:

«И скажу я тебе, Анюта, — писала Дина под бабушкину диктовку, — что в войну мы детям не указ. Ужо было собрались мы все к вам, ан Динке приказали ехать с госпиталем, а Борьке в училище. Хотела я взять хворостину, погнать из дома не́слухов несчастных, но рассудила: сколько ни пробивай стену лбом, голове больно, а не стене, и решила благословить обоих. Не гневись на меня за то, зятек Гриша».

От своего имени Дина написала:

«Мамочка и папочка, родные! Мы не можем поступить иначе. Мы должны быть там, где труднее, а не там, где легче. Бабушка сказала, что будет со мною, где б я ни была. Это должно вас успокоить: над дочерью вашей по-прежнему сохраняется опека. Работы в госпитале много, не волнуйтесь, если долго не будет писем. Крепко целую, с нежностью к вам, ваша Дина».

Борька приписал коротко и скупо:

«Дорогие родители! Мы уже взрослые и можем распоряжаться собой. К вам на Урал попадем непременно, но после Победы. Ждите вестей из училища, ваш Борис».

Проснувшись на другой день, Дина услышала Борькин сдержанный смех.

— Ба, ну что ты делаешь? Меня товарищи засмеют.

Борька пытался вытащить из рюкзака часть провизии, уложенной ему на дорогу бабушкой. Та не давала.

— Динка, хоть ты ей скажи, — взмолился Борис.

Бабушка не позволила Дине открыть рта:

— Здоровому куску и дух радуется. Не понравится домашняя еда, поматросишь да забросишь. А покуда пусть лежит.

Дина взглядом попросила брата: «Ладно, не трогай».

Бабушка держалась героем, все поучала внука, как он должен вести себя в вагоне, если случится налет. На вокзале, заталкивая под пуховый платок свои волосы-одуванчики, она раздраженно твердила, что платки-де нынче вяжут — руки бы тем вязальщикам отрубать, кляла вагоны, где от духоты самое клопам заводиться, бодро напутствовала внука: «Что в душе имеется, того не купишь, не продашь. С им родиться надо. Ты будто с добрым родился, так сохраняй в себе доброе…», но и Дина, и Борька видели, как трудно бабушке прятать рвущиеся наружу слезы. Борька крепко обнял бабушку, пообещал: «Краснеть за меня не будешь». Дине он крикнул уже с подножки вагона: «Держись, сестренка!».

Вернувшись с вокзала и стараясь уничтожить гнетущее после Борькиного отъезда ощущение пустоты, Дина взялась за уборку. Неожиданно вспомнилось… Бабушка привезла ее в хутор. Стояла ранняя весна. Гомонили, как грачи, хуторские ребята: в прятки играли. Дина присоединилась к ним. Ей поручили считать: