Мария Костоглодова - Это было только вчера...

— У меня завод на колесах, — кричал он, размахивая документами перед красным носом путейца. — Целый завод на колесах, понимаешь? И люди. Лю-ди. Зеленую улицу даешь лесу, а мы стоим.

Путеец отирал потное лицо грязным платком, зло кашлял, сплевывал черную мокроту.

— А у меня график, ясно тебе? — тоже кричал он. — Ты полдня стоишь, а они поболе. Куда тот лес идет, знаешь? Не знаешь? Так не лезь под горячую руку. — Он выругался.

По радио объявили воздушную тревогу, и Шерстобитов побежал, спотыкаясь, по путям к своему составу. «Справа и слева от нас цистерны с горючим. Цистерны с горючим… — выстукивало в мозгу. — Начнет бомбить, все взлетим». Увидев бегущего ему навстречу Зархина, он еще издали закричал:

— Оставаться на местах. Передайте по вагонам: оставаться на местах.

Машинист, заслонив ладонью глаза, смотрел в небо. Оно было чистым, без единого облачка, высвеченное солнцем, едва голубело, казалось попросту бесцветным, ниоткуда не слышалось рокота моторов, но где-то уже били зенитки.

— Слушай, друг, — задыхаясь от быстрого бега, крикнул Шерстобитов машинисту, — давай рванем, а? Горючее вокруг, сам видишь.

— Вижу, — ответил тот, не меняя позы. — Что начальник станции?

— Его не прошибешь.

— Без разрешения не могу. — Машинист поднялся в паровоз.

— Я отдаю тебе приказ. Я, начальник эшелона.

— Во время тревоги движение запрещено.

— Тревога только началась. Эка махина горючего вокруг, а он рассуждает. Всю ответственность беру на себя, слышишь? Отправляй.

И тут ударило. Станцию охватила паника. Люди убегали подальше от составов, в воздухе стоял сплошной крик, тонкий и изматывающий.

Шерстобитов побежал к вагону, где была жена, но неподалеку разорвалась бомба, его отшвырнуло, он потерял сознание. Пришел он в себя, ощутив удушье. Голову и грудь давило. Он дернулся, тяжесть с головы и груди свалилась, и он увидел, что сбросил с себя мальчика. Мальчику было лет четырнадцать, из-под руки, зажимавшей рот, еще сочилась кровь, в открытых глазах застыл ужас.

Шерстобитов попытался встать, не смог. «Неужели ноги перебило?» — подумал он. Спереди и сзади рвались бомбы. Он пополз. Он полз, подтягиваясь на руках, видя перед собой одну цель: глубокую канаву. Добравшись до нее, замер. Силы покидали его. «Еще немного, еще…» — приказал он себе и перевалил тело в канаву. Ощупал ноги. Целы. Почему же он не может на них встать?

Станция горела. Взрывались цистерны с горючим, те самые, между которыми затерялся их состав. «Никто не уйдет отсюда живым», — подумал Шерстобитов, впервые в жизни сознавая свою беспомощность, свою подчиненность обстоятельствам. Обычно он подчинял обстоятельства себе. Он их гнул, крутил, перекраивал и добивался желаемого. Сейчас он лежал в канаве и ждал смерти.

Однажды с такой же защемленной душой он ждал смерти матери. Но тогда он готовился к сопротивлению. Это было в восемнадцатом году. В городе орудовала банда. Среди ночи она ворвалась в дом, стала грабить. Главарь схватил за косу не успевшую одеться мать, приставил к ее виску наган. «Жидовка?» — крикнул. (Мать выдавали ее темные глаза, темные волосы и нос с горбинкой). Пока Виктор соображал, чем бы потяжелее ударить бандита, к тому подошел отец. Высвободив волосы матери из медвежьей лапы грабителя, отец сказал спокойно, нарочито не по-русски: «Хиба ж бы я на жидивке женився?». Забрав перину и подушки, бандиты ушли, а Виктор долго не мог сладить со вздрагивавшими от напряжения мышцами. Не опереди его отец, он бы ударил бандита. Ни мальчишкой, ни в зрелом возрасте он не пасовал перед трудностями. Каково же ему было валяться в канаве и чувствовать свою беспомощность?

Неподалеку гибнет (или уже погибла) Люба, уничтожается (или уже уничтожен) завод (его завод!), гибнут люди, с которыми он столько лет вместе проработал (он и не представлял, как они дороги и нужны ему!), гибнет все, самое дорогое, а он не может никому и ничем помочь.

Он снова попробовал подняться, вскрикнул, упал на колени. Подобно ястребу, высматривавшему добычу, над ним закружил немецкий самолет. С каждым кругом он опускался все ниже, как бы прицеливаясь, чтобы убить наверняка. На лице Шерстобитова выступила липкая испарина. Минута — и его не станет. Что же он — примет смерть, стоя на коленях?

Он уперся руками о землю, выровнял непослушное тело, встал в полный рост. Его пальцы плотно приникли один к другому, ладонь превратилась в лопатку. Так он и стоял, держа руки по швам, как по команде «смирно». Это было единственное сопротивление, которое он мог в своем положении оказать.