Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Что-то готовилось, что-то надвигалось, а что — осинка не понимала. Просто ее охватила невыносимая тоска. И она зашумела, зашумела, и все ее ветки всплыли по ветру, рванулись в небо, за гусями.

Тут из глухого бора донесся плач женщины. Осинке даже на миг показалось, что это она, осинка, заплакала в отчаянии…

Женщины иногда бродят с мужчинами по лесу, целуются, поют и смеются. Потом какая-нибудь из них приходила уже одна и, сидя под осинкой, плакала горько и неутешно. А эта почему-то пришла плакать ночью…

Было так светло, что виделся каждый летящий лист. Из лиственной вьюги возник огромный лось, и алая осинка дрожала с ног до головы, пока он объедал вершину у соседки…

С ближней сосны, коротко пискнув, упала какая-то птица, должно быть, болела и вот умерла. Люди никогда не видят, как умирают дятлы, поползни, сороки, зайцы, ежи. И это хорошо, потому что людям кажется, будто у зверей и птиц нет смерти…

Ветер становился все холодней и резче, он обдирал алые листья с осинки и, кружа, уносил их к озеру.

И вдруг все потемнело. На луну накатились облака, и вот на земле совершилось то, о чем предупреждали гуси. В этот глухой час ночи, тайно от людей, оборвалась золотая осень и хлынул мокрый снег. Он тут же гас на слякотных тропинках и на бурых опавших листьях.

Во мраке метались уже почти голые рябины, березы, колючая боярка и черемуха. Осинку облепило мокрое красное платьишко, потом по ленточке, по ленточке оно стало обрываться и улетать. По ее гладкому светлому стволу сбегал струйками налипший снег. В мире стало так жутко, тревожно и бесприютно, что жажда убежать еще сильнее охватила осинку. О, вырвать бы ей из земли точеный стволик и броситься в эту непогодь! Какое это, наверное, счастье бежать куда тебе хочется, бежать за озера, за туманы, за темные боры — туда, где таится неведомое.

Ветвистые, могучие сосны гудели над рощей и старались напомнить ей, что впереди есть весна, но роща была неутешной. Всеми засохшими, жухлыми травами, бьющимися на ветках последними листьями, мокрым снегом и черным холодным ветром она кричала о гибели.

Алая, а теперь уже, как все, голая осинка в панике прислушивалась к шуму. Капало, булькало, лилось, все раскисало, сыпались с сосен шишки. Во мраке над ужасными, пустыми, разоренными полями в этот час уже катилось дыхание зимы.

Вдруг раздался рокот и по всей роще махнул длинный сноп огня. На миг от стволов посыпались — точно кто-то перебрал черные клавиши — длинные полосы теней. Алая осинка уже знала, что появились люди. Совсем близко извивалась дорога. И сейчас осинка услышала их голоса.

Рокот и вой не стихали, луч света бил в самую гущу голых зарослей, в огне сыпались дождик и снег, и то и дело поток света обрывали черные фигуры людей. Люди кричали, раздавался треск ветвей, удары топора.

Осинке уже нечем было трепетать. Она замерла, застыла. Свет то обдавал ее с ног до головы, то гас, когда перед ним пробегали люди. Вот он особенно ярко вспыхнул перед ней, ослепил ее, и она услышала около себя какое-то сопенье, хриплое дыхание, будто медведь выворачивал пень. В следующий миг ее сотряс удар, и она ощутила острую боль и упоительную свободу. Земля больше не держала ее, осинка полетела к огню, полетела, легкая, вольная, как сойка, и вот упала в воду. Что это? Пестрое озеро? И она сейчас поплывет к своим алым сестрам на другом берегу?..

Колдобину, полную воды, наконец завалили осинками, и чудовище, выдыхая бензиновый угар, с ревом перемололо их колесами…

Ночи казались Ольге Анатольевне бесконечными. Она боялась этих ночей. А люди так рано ложились спать. В семь вечера уже темно, и в десять утра еще темно — вот она какая, сибирская ночь в январе.

Беспокойно спала Милочка. Она разговаривала, плакала и смеялась во сне. Уж очень она впечатлительная. Зачитывается книгами, смотрит все новые спектакли, фильмы, ее трудно оторвать от экрана телевизора. Все это, пожалуй, для нее еще непосильная ноша. Надо бы установить режим. Но как это сделать?

Переворачивалась с боку на бок Милочка, и сетка под ней тихонько звенела. Похрапывал в своей комнате муж, и только она, Ольга Анатольевна, лежала во тьме с открытыми глазами.

У ее кровати на коврике свернулась молоденькая, заполошная Лада, помесь спаниеля с сеттером. У нее по светло-серой, слегка курчавящейся шкуре разбросались черные большие пятна, стройные лапы были рябыми, с косматыми ступнями, а большущие уши будто из черной овчины.