Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Спит и она и совсем по-человечески похрапывает. С ней не так одиноко. Опусти руку и перебирай уши, ройся в теплой шерсти, вспоминай молодость, театр, сцену.

Вся жизнь Ольги Анатольевны была связана с театром. И вот теперь это прошлое разворачивалось перед ней, как праздничный, шумный спектакль в ярких декорациях, пахнущий гримом, озвученный музыкой. И в свои бессонные ночи Ольга Анатольевна смотрела на минувшее, словно зритель из темного зала.

Ее жизнь в театре оборвалась в сорок лет. У Ольги Анатольевны появилась дочка. А театр давал спектакли не только в городе, но и часто выезжал на гастроли в разные места области. Вот и пришлось засесть дома. Да так и просидела десять лет. А в пятьдесят какой уж театр! Да и веру в себя как в актрису потеряла. Шутка ли, не играть столько лет! Так вот и осталась со своими воспоминаниями, с бессонными ночами да с тоской о театре.

Иногда, в особенно тоскливые минуты, Ольга Анатольевна вытаскивала жестяную коробку грима, садилась за стол и гримировалась, вспоминая какую-нибудь из своих ролей.

С помощью гуммоза она делала прямым чуть вздернутый нос, растушевкой придавала бровям особый изгиб, резко очерчивала полные губы, густо чернила ресницы расплавленным над свечкой гримом, пышно укладывала волосы и, далеко отставив круглое зеркальце, осматривала свое розово-цветущее от грима, странно помолодевшее лицо. И сердце ее счастливо томилось, точно все вернулось, и вот она, прежняя, молодая, ждет реплику для выхода на сцену…

Однажды она с дочкой зашла в ателье взять сшитое для Милочки пальто. Знакомая мастерица еще не закончила его — пришивала пуговицы. Над столами горели ослепительно яркие лампы. Женщины колдовали над раскроенным материалом, блестели жаркие утюги, звякали ножницы, стрекотали машины. И вдруг свет погас. Куда-то звонили, и кто-то сообщил, что дадут его минут через сорок. Принесли свечу. И тут Ольга Анатольевна предложила:

— Давайте-ка я вам, женщины, почитаю, чтоб вы не скучали!

Слабо озаренная колеблющимся пламенем свечки, она прислонилась к стене и стала читать «Макара Чудру». Сколько раз она читала его на концертах! И читала отлично.

Портнихи замерли, слушая историю цыганки. Их тени громоздились на стенах. В темном окне цыганской серьгой висел месяц. И едва Ольга Анатольевна кончила читать, как вспыхнул свет. Портнихи шумно благодарили ее, и она впервые за последние годы была по-настоящему счастливой…

В последнее время Ольга Анатольевна перестала следить за своей внешностью, одевалась как попало, но по-прежнему была непосредственной и пылкой, говорила по-актерски чрезмерно горячо, кокетничая, играя глазами, хохоча, вовсю жестикулируя. Но все это, милое в молодости, в пятьдесят лет казалось людям странноватым.

Ольга Анатольевна совсем не умела организовать свою жизнь и жизнь семьи. В доме вечно не хватало денег, хоть муж и зарабатывал хорошо. Но все деньги ухлопывались на разные подарки друг другу, на сладкое, на дорогие и ненужные безделушки.

В квартире нередко отключали электричество или телефон — Ольга Анатольевна забывала платить за них.

Но бывало еще хуже, если ею овладевало рвение к делам по хозяйству. Однажды она перекрасила одну комнату в ядовитый цвет яичного желтка, другую — в дико-свекольный (хотела розовый, но пересыпала в известку краску), третью — в бурый (мечтала сделать голубой, но опять насыпала в ведро что-то не то), а коридор — в зеленый цвет (салатная краска оказалась плохой).

В квартире часто появлялись какие-то кошки, собаки, потом Ольга Анатольевна отдавала их в верные руки и притаскивала новых. Наконец Владимир Сергеевич припугнул ее глистами и лишаями, и теперь в доме жила только Лада.

Ольга Анатольевна выводила ее на прогулку перед сном, когда пробегали последние трамваи. Ярко освещенные, с редкими пассажирами, они шли и шли в одном направлении и уже не возвращались.

Какие усталые, бледные лица мелькали в этих поздних, ночных трамваях! Некоторые пассажиры сидели с закрытыми глазами. Значит, как же за день изматывает людей работа и всяческая городская суета…

Пустынная ночь для Ольги Анатольевны обыкновенно тянулась, как прерывистая дрема, полная несвязных сновидений, обрывков невеселых дум и тревожного ощущения подошедшей старости и таящегося где-то конца.

Словно неудержимое время, шумел за окном ветер, уносился куда-то безвозвратно, стегал по окну веревкой, свесившейся с верхнего балкона.