Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

— Дай ему, — слышит Чуланов голос Кати и хлещет Ремнева по шее; тот кубарем летит с крыльца. Вскакивает весь в пыли, пышущий трусливой злобой.

— Ты мне ответишь за это, падла! Попомни, — грозит он.

— Человеком надо быть, а не гадом! — рявкает Чуланов.

Гошка Ремнев шарахается в сторону. Его колючие волосы на арбузно-круглой голове, казалось, ощетинились еще сильнее, стали еще колючее…

Только возле Чибита, когда среди зеленых хребтов вдруг возникает белоснежная вершина, Чуланов успокаивается. Ему нравится это место, и он всегда поджидает его. Неожиданным выглядит этот снежный пик — зима среди лета.

Ближние зеленые горы раздвигаются шире, и становится виден целый заснеженный хребет. Несколько его вершин оранжевые от заката. Солнце еще не скрылось, а над снежными пиками уже висит прозрачная луна.

Чуланов ловит себя на том, что на душе у него становится хорошо, вроде бы празднично, точно он нашел ответы на мучавшие его вопросы.

Меркнут оранжевые вершины. Луна становится все ярче и как бы тверже. Она играет с Чулановым в прятки: то появляется над вершинами, то прячется за них, то трепещет в струях Чуи, вытягиваясь лентой, то возникает, круглая, твердая, на небе…

Возвращаясь из Монголии, Чуланов в Курае увидел в магазине красивое пальто вишневого цвета. Модное. Такие носят девчата в Бийске и в Барнауле. Он представил его на Кате и… купил. У трех знакомых шоферов занял деньги.

Приехав в Шебалино, загнал машину во двор возле шоферской гостиницы, умылся, поел в столовой пельменей и, зажав под мышкой сверток, направился к Кате.

Она, сидя у стола, штопает чулок, затолкав в него деревянную ложку, старуха лежит недвижно, повязанная платком, желтая, будто неживая; Темка сопит, крошечный, раскрасневшийся, должно быть, недавно выкупанный.

Газета вокруг лампочки свернута воронкой: свет падает только на стол, а вся комната тонет в полутьме.

— Не соскучилась? — насмешливо, тихо спрашивает Чуланов Катю и, развернув пальто, бросает его на кровать. — Носи! А этот балахон — чтобы я его не видел на тебе! — и он показывает на старенькое пальто на стене.

Катя даже не смотрит на привезенное пальто.

— Чего ты? Примерь, — начинает сердиться Чуланов.

— Не надо мне, — говорит она, не поднимая головы от штопки.

Тогда Чуланов велит Кате встать и бесцеремонно натягивает на нее пальто, застегивает, поправляет воротник, критически осматривает.

— Хорошее, но без туфель не звучит, — расстроился он. — Ладно, дело поправимое.

Он уходит. А через несколько дней привозит туфли и платье. И шарфик. И опять заставляет Катю все это надеть. Когда она все-таки переоделась в кухне, он входит к ней и расплывается в счастливой улыбке:

— Да ты, Катюха, оказывается, красавица! Вот так и держи нос кверху. Будь королевой, а не мокрой курицей!

— Чего тебе нужно от меня, чего? — вскрикивает Катя и неожиданно сдергивает с ноги туфлю, запускает ею в Чуланова, сдергивает другую и тоже швыряет ее. Чуланов едва увертывается. — Противен ты мне! Убирайся! — В лицо ему летит шарфик.

Чуланов радостно смотрит на ее бешеные глаза, на затвердевшее, злое мальчишеское лицо. А она уже срывает с себя платье.

— Ну-ну, что ты, что ты? Как это… Как же это противен?! Ты это брось! Я теперь к тебе по-другому…

— А я к тебе по-прежнему… Я тебе что — кукла?! — Платье комком шлепается ему в лицо. Сжав кулаки, перед ним стоит яростный мальчишка в девчоночьей голубенькой комбинации, босой, непримиримый.

— Вот, вот, Васька, правильно! — восхищенно орет Чуланов. — Подлецов всегда нужно бить. Хочешь, я сейчас сам раскрою себе башку?

Катя, остывая, смотрит на него удивленно. Грудь ее судорожно вздымается.

— А чего ты? Чего? Вон какого пацана имеешь! Знай себе цену. Не копеешная! — И он в каком-то умилении чувствует, что она для него сейчас все равно что этот забавный пацан или младшая сеструха. Милым, родным кажется и ее худенькое голое плечо, с которого сползла смятая лямочка, и голые мальчишеские коленки в царапинах. Все это такое беззащитное, что Чуланов думает: «Пусть только кто осмелится пальцем тронуть ее, голову тому сверну!»

В комнате раздается слабый стон старухи, невнятное бормотание, и Катя сразу же обмякает, садится на табуретку, облокачивается на стол и, уткнув лицо в ладони, шепчет:

— Маме плохо. Совсем уже не встает. Ничего на помнит. Даже меня иногда не признает. Наверно, она скоро…

Чуланов сует голову в дверь, смотрит в полутьму комнаты с лампочкой в газетном колпаке и разводит руками: