Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Чибисов медленно открывает глаза и видит озаренное синим светом с потолка лицо стоящей женщины. Она смотрит на него удивленно, точно он кого-то напомнил ей. А может быть, это ему сочинилось в синем, таинственном полумраке?

На меховой шапочке, на плечах дошки лежит пластами пушистый голубой снег. Казалось, женщина возникла из недр плотной тишины, из ночной глухомани. И почему-то он шепчет ей, как уже давно знакомой:

— Снегопад?

— Густой, — шепчет и она.

И Чибисов с удовольствием вдыхает принесенные ею свежесть снега и запах морозца…

Рокочут колеса. Вагон лихорадочно дрожит, напрягая мускулы. Будто он остервенело гонится за кем-то. Летит, задыхаясь, в гущу уральских лесов. Очертя голову, выворотив огненные глаза, врывается в белейшие снега, заваленные непроглядным мраком.

Женщина исчезла, точно приснилась.

Но вот шепот. Шелест простыней. Фуражка проводника. Стук двери. Снова тишь.

Да был ли кто-нибудь там, внизу?

Чибисов, боясь, что все это ему снится, свешивает голову. Внизу лежит женщина. Пахнет в купе снегом и духами. Вагон уже мягко колышется. Будто поезд летучим соколом стелется над землей, настигая жертву.

Чибисов смотрит вниз, на лицо в тени от верхней полки. Ему чудится, что и женщина неотрывно смотрит на него.

Едва в окне забрезжило, Чибисов, громоздкий, тяжелый, начал спускаться с полки. Он старался не шуметь, но проклятые ноги зацепили стремянку, и она бухнула в дверь. Глянул на спящую Галину Семеновну, испуганно — на новую соседку, но увидел только черноту волос на белизне простыни.

Чибисов вышел в коридор. Вагон еще спал. Окна были по-весеннему промыто-ясные, без морозных выпуклых кружев.

На опушках и полянах утопали в сугробах стога, сметанные вокруг шестов. Стога были совсем белые, толсто облепленные снегом. Кое-где торчали одни шесты, сено уже забрали. Кругом вспухал такой непролазный снежище, что Чибисов не мог понять, как это лошади пробирались к сену.

Вьюги завалили даже ели. Из снега едва пробиваются темные лапы, густо увешанные желтыми шишками.

Мелькнула пустынная деревенька. Из труб поднимался голубой лесок дымков. Всю деревеньку так занесло, что и она была совсем белая, будто сотворенная из снега удивительной чистоты. Как тут люди могли ходить? Ни дороги, ни тропинки.

Должно быть, ночью все замело.

В купе послышался любопытствующий голос Галины Семеновны и отчужденный — незнакомки. И черт знает, как получилось, что его ручищи вывернули из гнезд металлический прут с занавеской.

Из купе вышла Галина Семеновна с полотенцем и с розовой мыльницей.

— Рано же вы, сосед, поднялись грешить, — сказала она.

— Отлежал все бока, — буркнул Чибисов, вставляя прут в гнезда.

Галина Семеновна ушла. Чибисов напрягся, прислушиваясь к шороху в купе: дверь была открыта, он стоял к ней спиной. Внезапно, рядом у окна, возникла незнакомка.

— Доброе утро, — поприветствовал он.

— Здравствуйте. — Она опять бросила на него удивленный и тревожный взгляд.

Смуглое лицо, непроглядно темные глаза, черные волосы, черная блузка, черные брючки. Пожалуй, ей уже за тридцать.

И почудилось в ней Чибисову странное противоречие: гордое лицо и детски-трогательные кольчики волос, суровый, хмурый взгляд и девичье-легкие, с ласковым изгибом брови, властные губы с горькими складками в уголках и совсем беспомощные, маленькие руки. Как будто из прежней — слабой, нежной девушки — пробивалась сильная женщина, но еще не пробилась совсем, не заслонила прежнюю, а лишь новые черты смешались со старыми.

«Темная, как ночь, — подумалось Чибисову. — Ноченька! Откуда ты? И кто ты? Куда едешь?» Чибисов, забывшись, открыто смотрел на соседку, а та делала вид, что не замечает этого.

Появилась, Галина Семеновна, раскрасневшаяся, с мокрыми прядями после умывания.

— Давайте-ка похлебаем чайку, — предложила она.

Трое сидели за одним столиком. Галина Семеновна радушно угощала спутников маслом, колбасой, охотно рассказывала о своем житье-бытье в Омске. Чибисов слушал ее, а сам чувствовал только Ноченьку, глядел на Галину Семеновну, а сам видел только новую соседку.

— Как именовать-то вас? — спросила ее Галина Семеновна.

— Зовите Лизой.

Ее движения были, нервные, порывистые. То она будто к чему-то прислушивалась, то будто что-то вспоминала. От нее исходила смутная тревога. Чибисов ясно чувствовал эту тревогу.

Наверняка что-то стряслось в ее жизни. Она смотрела на Галину Семеновну, полуприкрыв ресницами глаза. Но Чибисов был уверен, что Лиза не видит и не слышит ее, а вся обращена к нему.