Илья Лавров - Листопад в декабре. Рассказы и миниатюры

Двинулись дальше.

Здесь, должно быть, недавно пробежал дождь. Ветви кропили в одну сторону, по ветру, золотые капли. Деревья, высыхая, дымились; словно затлели от солнечных угольков.

— Дашенька! Вот и наши Петушки! — закричал Вьюков и, схватив ее на руки, понес через бурлящую речушку, продрался сквозь черемуховые кусты. И вот оно — родное место! Огороды, избы, а над ними двухэтажная белая школа. На гребне ее крыши пенечками торчали голуби.

— Вот же Петушки! — снова крикнул Вьюков и поднял Дашеньку выше себя.

— К маме хочу, — раздался сверху голос, полный взрослой тоски.

Вьюков долго стоял молча, прижимая к груди Дашеньку, а потом повернулся и пошел обратно. Ягодка бурлила у его ног.

— Куда ты? — спросила Дашенька.

— На поезд. Домой, — ответил Вьюков. — Домой, домой.

Дашенька схватилась руками за его щеки, заглянула в глаза, проверяя, не шутит ли он.

— Прощайте, Петушки! — сказал Вьюков.

— Прощай, Ягодка! — крикнула ликующая Дашенька…

Все осталось позади. Свердловск, отпуск, хлебосольные родственники — все-все позади.

Поезд мчал Чибисова к дому. В полях пуржило. Но ему не казались мертвыми и скучными эти снежные поля. При виде их сердце его томилось в каких-то ожиданиях. Должно быть, оно провидело в холодной пустыне будущую весну с разливом света, цветов и трав.

В. купе с ним была только Галина Семеновна; она сразу же назвалась, едва он разделся и положил чемодан на верхнюю полку. Домовитая, уютная, она вязала дочке ярко-васильковый свитер. Дверь в купе Галина Семеновна открыла: все-таки неудобно закрываться вдвоем с незнакомым мужчиной…

Мелькнула ель с загнутыми вверх концами ветвей, похожая на пагоду. Возле нее — колодец под двускатной крышей, на ворот намотана цепь с ведром. Боже мой, все так же, как и у него; у Чибисова, в лесном краю.

Три года назад его перевели из города начальником маленькой станции. В сутки отгружала она десятка два вагонов леса — вот и всего-то дел.

Затерялись среди тайги маленькое здание станции да несколько домиков, в которых жили рабочие-путейцы и стрелочники с оравой ребятишек. Меж рельсов бродили козы, поросята, куры. Зимой, спасаясь от лисиц, к путям прибегали зайцы. Тихо было, пустынно, пахло хвоей.

Каждые три часа в глубине леса возникал шум скорого поезда. Путевой обходчик в рожок проигрывал ему встречу. Поезд вырывался из лесных дебрей. В темноте его освещенные окна сливались в огненное летящее копье. Вонзится оно в утробу тайги, исчезнет, и снова тихо, заброшенно, таежно. Над самой землей проползет немощный фонаришко дежурного. А через некоторое время в глубине этой немоты снова зародится далекий гул, опять пролетит огненное копье, брошенное богатырской рукой.

Так проносятся и проносятся поезда.

Раньше они пронизывали душу тревожной тоской о несбывшемся, а теперь вот ничего: спокойнехонько жилось здесь Чибисову и его жене. Румяные, свежие от лесного воздуха, от речки, от грибов и ягод, они и не замечали, что стареют…

Проводник приносит чай, длинные плиточки сахара в цветных обертках. Чибисов не торопясь пьет и сразу же курит и среди этих вечереющих метельных полей, в летящем вагоне чувствует себя как дома.

Галина Семеновна интересуется его жизнью, и он добродушно не рассказывает, а как-то бубнит о своей станции, о лесном покое, о засолке груздей. Высокий, крупный, с простыми, мягкими чертами лица, он чем-то напоминает свою спутницу. Отпив последний глоток, Чибисов задумчиво ставит стакан… мимо стола.

— О, черт… И вечно что-нибудь такое со мной, — сконфуженно улыбаясь, бормочет он. Галина Семеновна трясется от смеха и подбирает осколки…

Умывшись и переодевшись в пижаму, Чибисов неуклюже взгромождается на верхнюю полку, натягивает на себя чистую простыню. Его мягко колышет. И он легко и быстро засыпает.

Засыпает и Галина Семеновна, — лицо ее делается смешливым, молодым, как будто она видит развеселый сон. Все ее пышные округлости под простыней вздрагивают, словно от смеха…

Сквозь сон Чибисов чувствовал, как поезд останавливался, через окно доносились голоса, звяканье молотков, объявления по радио о посадке. И снова поезд уносился в поля. И Чибисов уже ничего не ощущал. А потом вдруг начинал смутно чувствовать вроде бы какую-то радость.

Внезапно он проснулся. Проснулся не то от порыва этой радости, не то от пристального взгляда. Еще не открывая глаз, он понял, что поезд стоит, что в вагоне и за окном в лесной и снежной тьме глухая тишина. Будто никого нет на свете. А из этой тишины кто-то смотрит на него, смотрит неотступно и обдает морозной свежестью, от которой сжимается сердце, сжимается и словно бы любит кого-то или что-то.