Виталий Закруткин: Сотворение мира

Это было время многих жестоких убийств. Террористы, вышколенные немецкими нацистами, убили австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса, который метался между Муссолини и Гитлером и не знал, к какому берегу ему пристать. Через два месяца в Марселе среди белого дня были убиты югославский король Александр и французский министр иностранных дел Луи Барту. В Германии, вопреки Версальскому договору, Гитлер объявил всеобщую воинскую повинность, а вскоре оккупировал Рейнскую область. Войска Муссолини напали на беззащитную Абиссинию.

Жаркий летний день восемнадцатого июля 1936 года — хотя Максим Селищев тогда не мог знать этого — стал переломным днем в его горькой судьбе и как бы подвел черту под тем отрезком его жизни, какой он прожил, скитаясь на чужбине. В этот день Максим по просьбе хозяина поместья мсье Гастона Доманжа еще с утра отправился на грузовом автомобиле в Бордо, чтобы привести на виноградник новые ранцевые опрыскиватели, мешки с серой и медным купоросом.

В то утро ему не хотелось уезжать… Вечером на вилле «Ирен» должны были праздновать третью годовщину свадьбы Катюши Барминой. Но так — Катюшей — мог еще называть ее только он, Максим Селищев. Не была она теперь и княжной: выйдя замуж за француза, утеряла титул, и теперь соседи называли ее мадам Дельвилль.

За годы, прожитые в поместье Доманжа, он, Максим, по-отечески привязался к Катюше: она напоминала ему оставленную в России дочь. Но после замужества Катюша уехала в Париж, где ее мужу, Альберу Дельвиллю, влиятельные родственники добыли выгодное место представителя известной коньячной фирмы.

В этот июльский день супруги Дельвилль должны были приехать, и потому Максим был недоволен своим хозяином. Мсье Доманж прекрасно знал отеческую привязанность угрюмого русского эмигранта к своей падчерице и, должно быть, намеренно отправил его за какими-то дурацкими опрыскивателями.

В городе Максим торопился, нервничал, помогал грузить бумажные мешки с купоросом и серой; на обратном пути гнал машину с предельной скоростью.

За стеклами кабины мелькали зеленые луга, окруженные деревьями домики, поля, огороды. Старики в выгоревших на солнце шляпах тащили вдоль дороги легкие тележки, нагруженные алым редисом, пучками салата, петрушки, сельдерея.

Но в мыслях Максим был далеко отсюда… Перед глазами, словно повитая туманом, проходила вся его нескладная, невеселая жизнь. В памяти проносились поросшие тополями и вербами берега Дона, крытые чеканом белостенные курени родной станицы, осевшие холмики дедовских могил на станичном кладбище, буйные гульбища на масленицу, пасху и троицу. Будто во сне он видел встречи с Мариной, до сладостной боли чувствовал тепло ее маленьких, сухих рук, сияющие счастьем серые глаза и снова сейчас никак не мог представить, что Марины уже нет. Получив наконец письмо дочери, Максим не поверил этой страшной для него вести, все еще надеялся, что произошла какая-то ошибка, что веселая Марина не может лежать в гробу. Второе и третье письма Таи убедили его. Но и до сих пор он не смирился с тем, что произошло там, в далекой России, и продолжал казнить себя за вынужденное бегство на чужбину.

Грузовик быстро бежал по сверкающей на солнце, похожей на реку дороге, и Максим вспоминал бои в Галиции, бешеные атаки казачьей конницы, порубанных клинками австрийцев, свержение царя и то тревожное распутье, на котором он, молодой хорунжий Гундоровского полка, оказался вместе с офицерами-донцами поздней осенью 1917 года. Если бы не пуля красного стрелка под Перекопом и не тяжелое ранение, никто на свете не заставил бы Максима покинуть жену, дочь, отца и мать, землю, по которой теперь он так тоскует.

Шестнадцать лет скитаний по чужим странам — голод, бесправие, унижения, смертный приговор, вынесенный его же товарищами по Добровольческой армии, и долгое ожидание расстрела в темном, сыром подвале. А самое главное — мышиная возня вышибленных из жизни беглецов, никому не нужные споры, никчемные стычки опускающихся на дно жизни бывших министров, князей, графов, сенаторов, безземельных теперь помещиков и… надежды, бесконечные надежды на то, что ненавистные большевики «изживут себя», будут разгромлены европейскими армиями или свергнуты «православным русским народом», который призовет их, изгнанников, «соль земли», и скажет покорно: «Хватит, возвращайтесь и управляйте нами…»

Шли годы. Старели в чужих землях российские беглецы, множились кресты на чужеземных русских кладбищах, а Советский Союз стоял неколебимой твердыней, с каждым годом становился все сильнее.