Иван Акулов - В вечном долгу

Они поздоровались об руку, оглядывая друг друга, выискивали перемены. Оба высокие, крепкие, только Сергей в плечах чуть поуже отца, прогонистей. Лица у обоих слегка вытянуты, подбородки большие, тяжелые.

— Раздевайся. Садись. Вот моя кровать. Правда, у нас тут — Мамай воевал.

Лука Дмитриевич огляделся, зачем-то потянул в себя воздух и одобрительно сказал:

— Ничего, жить можно. Ничего. Сухо. Тепло. А раздеваться не стану. Пойду, Сережа. Дело есть. Чемодан вот оставлю. Он тут у меня. — Лука Дмитриевич вышел в коридор и вернулся с чемоданом в руке. — Это тебе, Сережа, мать стряпанцев послала. Разбирайся. Как сама? Сама скрипит помаленьку. У вас, в городе, будто холоднее нашего. Или, может, так показалось мне? Пошел я, значит. Хм. Я мяска немного с собой прихватил, — уронив голос до шепота, сообщил Лука Дмитриевич, — продам, чтоб оправдать дорогу. Вечерком покалякаем. Худой ты стал. Хм.

— Похудеешь. Взял всех нас, из района которые, в шоры немецкий язык. Ты его долбишь, а он тебя. Надеялись, что отдохнем от него в каникулы, — дополнительные занятия назначают. Дальше, говорят, лучше будет.

— Уж это само собой, — авторитетно заявил Лука Дмитриевич и до бровей нахлобучил шапку.

Проводив отца до лестницы, Сергей не удержался, спросил:

— Ты, батя, клюнул малость?

— В дороге-то? Не-ет. Пока дело не сделано — не приложусь. Я таков, ты знаешь. А вечерком можно. Тутошние сказывают, мяско в хорошей цене. Хм.

И даже в полумраке лестничной площадки Сергей увидел, как жарко светятся отцовские глаза, подумал: «Ну, батя унюхал копейку».

Вечером Лука Дмитриевич опять пришел к сыну. На этот раз от него действительно припахивало водкой. Поджав обветренные губы в мягкой, блаженной улыбке, он положил перед сыном черного хрома, с тугим, нетронутым глянцем перчатки.

— Спасибо, батя. Ты будто знал.

— Знал и есть. Я утром видел твои дядловской вязки, на кровати валялись. Отдай их мне, по деревне сойдут.

— Спасибо, батя. — Сергей, слегка поскрипывая кожей, натянул перчатки, сжал кулаки и вертел их перед глазами, сталкивал в коротких ударах. Пальцы глухо горели, наливаясь жаркой кровью.

Теплая ухмылка покоилась в углах отцовского рта, к глазам сбегались лучики, — удалась продажа, понял Сергей, и ему тоже стало безотчетно радостно, хотя перевод статьи с немецкого на русский он не закончил, а срок — вот он, сегодня последний вечер.

Лука Дмитриевич, сняв полушубок, сидел на скрипучем стуле и нудился, что нельзя поговорить с сыном по-семейному. Так, перебрасывались зряшными словами. В комнате было человек семь. Один, положив табуретку набок, сидел на ней и искусно, тонко чистил над ведром картошку. Другой, выпячивая языком и без того тугую щеку, брился перед осколком зеркала. Двое играли в шахматы, сидя босиком по-турецки на кровати. Сергей листал словарь, торопливо выклевывал из него слова, записывал их в тетрадь, а Лука Дмитриевич глядел на него и думал: «И на кой черт ему этот немецкий? С сорняками, что ли, он будет объясняться? Так, просто мурыжат ребят».

— Нам бы закусить где, Сережа. Я натощак сегодня…

— У меня суп варится, батя.

Лука Дмитриевич мигнул на дверь и вышел в коридор. Следом вышел Сергей.

— В столовую бы нам. Поговорим. Согреемся. Веди куда-нибудь.

Они зашли в плохонький ресторанчик «Савой», с низеньким потолком и множеством колонн в прокуренном зале. Пахло дымом, кислым вином и дразняще подгоревшим луком. Половина столов пустовала. Сели в укромном уголке, за колонной, и Лука Дмитриевич, поворошив короткий бобрик своих волос, выразил восторг:

— Живут же люди. Шик. «Савоем»-то почему его называют?

— Есть, кажется, город такой в Италии.

— И что же выходит?

— Город очень красивый, удобный для отдыха. Шик, как ты сказал. Вот по имени этого города и наш ресторан назван.

— «Савой» — распахни кармашек свой, — весело скаламбурил Лука Дмитриевич и, надев очки, потянулся к корке меню. — Бог с ним, что он итальянский. Была бы только «русская». Хм. По стакашку берем? Берем.

Когда подали все заказанное, Лука Дмитриевич нацедил из пузатенького графинчика два емких стакашка водки и предложил выпить за успех сына. Потом перетирал на зубах полусырую, будто прорезиненную, свинину и говорил с явным благодушием:

— Теперь, Сережа, я так думаю, ты доволен, что уехал из Дядлова. Хоть увидишь, как и чем добрые люди живут. Иная тут жизнь, не в пример нашей. Вот поэтому-то и течет народ из колхоза, как горох из дырявого мешка. Все лезут в горожане, а хлебороб, кормилец, стал теперь самым последним человеком. А кому же охота быть последним? Хм.