Иван Акулов - В вечном долгу

Он в длинных, по-детски белых пальцах крутил опорожненный стакан, разглядывал его на свет и улыбался хорошо скрытой улыбкой в углах своего измятого рта. Сергей догадывался, что Верхорубов чем-то обрадован и приподнят, но разговор об этом приятном откладывает.

— Времена, Сергей Лукич, начинаются добрые. Порядок намечается сверху донизу. А то ведь мы совсем поразбредались: что хочу, то и делаю, куда хочу, туда и ворочу. Я почему вроде всплакнул о прошлом? Дисциплина была, Сергей Лукич, порядок был во всем, каждый сверчок знал свой шесток. А тут взяли было моду: всяк себе хозяин. Нет, дорогой мой, есть люди повыше тебя. Хочешь хлеб с маслом кушать, научись начальство слушать. Давай еще по капелюшке.

Верхорубов плеснул из бутылки на самое донышко стаканов, потом долго пил свою мизерную дозу, а выпив, опять стал улыбаться неуловимой улыбкой.

— Осиротеете вы, на мой взгляд, дорогой Сергей Лукич. Как осиротеете? Уйду я, наверное, от вас.

— Куда это, Иван Иванович?

Искреннее удивление и растерянность уловил Верхорубов в голосе Лузанова — этого он хотел — и, польщенный, уже открыто улыбнулся:

— Предлагают в область, начальником управления сельского хозяйства. Дали вот время на размышление. (Верхорубов лгал: назначение уже состоялось.) Ведь я пришел в район, Сергей Лукич, там, можно сказать, лаптем щи хлебали. При мне строиться начали, деньжатами обзавелись, скотом… И все-таки, видимо, придется дать согласие. Мы — коммунисты, и воля партии для нас превыше всего.

Лузанов был ошеломлен новостью, сознавая, что с уходом Верхорубова из района он теряет что-то очень важное, просто-напросто необходимое, что давало ему силу, смелость и в делах и в разговорах с людьми.

— Да как же это? — все еще не поборов растерянность и все еще не веря Верхорубову, спрашивал Лузанов. — Так неожиданно.

— Но я с особым вниманием буду следить за Окладином. Слышите, с особым. Капустина, конечно, одернем, чтобы он, чего доброго, не заигрался в демократию. Капустин, Капустин. И человек вроде бы неглупый, а вот любит полебезить перед людьми. А ведь утешай ты человека, не утешай, все равно плясать его заставишь под свою дудку. Да и как может быть иначе? Живем по плану, идем единым строем, и ясно, что всем надо шагать под команду, в затылок друг другу. А с теми порядками, за какие ратует Капустин, мы далеко не уйдем. Вот теперь народ хлынул в деревню. Едут. Капустин радуется: вроде сознание у людей поднялось. Нету у них никакого сознания. Личное хозяйство на селе раздувать разрешено — вот и едут. Держи, пожалуйста, коров, свиней, овец, кур, полгектара тебе земли колхозной, и ни гроша налога. Народишко, думаешь, о колхозе печется? Да он и думать о нем забыл. Выгода, чистоган манит его. Он там обзаведется хозяйством, и плевать ему на какие-то общественные интересы. И мы снова, слышите, снова вынуждены будем урезать этого зажиревшего на своих частнособственнических хлебах колхозника. Вот тебе и сознательность капустинская. Не так надо строить свою работу с колхозником. Никаких тебе кабанчиков. Нечего, понимаешь, стоять нараскоряку: одна нога в колхозе, другая — на своем загончике.

Верхорубов пил редко и мало, потому сейчас от выпитого, видимо, захмелел: щеки его жарко опалил румянец, глаза расширились и сухо, горячечно блестели, а сам он весь подобрался и налился злой энергией.

— Надо этого самого колхозника взять за уши, вот так и повернуть лицом к артели. Повернуть навсегда.

— Есть же постановления, которые гарантируют колхознику приусадебный участок и все такое, — робко напомнил Лузанов. — Как же его повернешь?

— Очень просто. Слыхал небось, что есть закон сурово карать тех, кто разбазаривает колхозные земли? А раз слыхал, так чего спрашиваешь. Категорически запретить давать колхозникам покос. Законно? Чего молчишь? Законно, спрашиваю?

— Пожалуй.

— Не пожалуй, а совершенно законно. Вот с этого и начинать надо: ни покосу тебе, ни выпасу. И ты сам свою коровушку приведешь на колхозную ферму, а я тебе гаркну: слушай мою команду! Экономические законы знать надо, дорогой мой, знать и умело использовать их в своей практике… Где-то задерживается мой гость. Пора бы ему прийти.

Верхорубов поглядел на часы, зачем-то постучал пальцем по их выпуклому тусклому стеклу, помолчал, успокаиваясь и остывая, и вдруг неожиданно ласково, с искренней теплотой в голосе спросил:

— Трудно дается работка, Сергей Лукич, а?

Сергей и предполагать не мог, что у Верхорубова, известного своей казенной жестокостью, есть такие обнимающие внимательною добротою слова.