Виктор Савин - Чарусские лесорубы

Он приложил ладонь к груди.

— На солнышко мне надо, на ветерок. Там меня обдует.

Он медленно направился к выходу, пошатываясь из стороны в сторону.

В это время к дому подошла подвода с тесом.

Опираясь рукой о косяк, Богданов дал знак своей бригаде. Люди кинулись к доскам, а сам он прошел на бревна, расстегнул ворот рубахи, облизнул сухие губы.

— Как бы мне попить.

Чибисов подошел к Зырянову и сказал:

— Видишь, как притворяется? Я на это дело составлю акт, передам в суд.

— Не горячись, Чибисов, не горячись! — спокойно сказал замполит. — У человека действительно нервы не в порядке. От суда не будет пользы ни Богданову, ни государству. Испорченную половицу ты ему поставь в счет. А я еще поговорю с ним, как придет в себя.

На Водораздельный хребет собралась большая и шумная ватага с корзинками, чайниками, котелками, котомками. Впереди шел Кирьян Кукаркин: короткий, широкоплечий, кривоногий и грузный. На спине у него был холщовый заплатанный мешок, в котором ясно обозначалась буханка хлеба; на плече — ржавая берданка с длинным стволом. За Кукаркиным шел комсорг Яков Мохов со своей высокой белокурой девушкой, за плечом у него, на ремне, висела гармонь с красными мехами. За ним, чуть поодаль, Зырянов и Лиза. Остальные парни и девушки из Новинки и Сотого квартала, сбившись в кучу, догоняли и перегоняли друг друга, стараясь не отстать от Кукаркина, который, не оглядываясь, шагал довольно быстро, потрескивая сучками, попадавшими под ноги.

Сразу от Новинки дорожка поднималась в гору, потом спускалась к речке Ульве, бурлившей между камней. Лес вдоль реки по обе стороны был вырублен, на берегах лежали бревна и длинные поленницы свежих дров, предназначенных к весеннему лесосплаву будущего года. Кукаркин подошел к воде — она была ключевая, светлая, как стекло, — напился пригоршнями, обтер губы рукавом пиджака и крикнул столпившимся на берегу парням и девушкам:

— Пейте, кто хочет. Дальше воды не будет до самого хребта.

Он был выбрит и, несмотря на свои сорок пять лет, казался довольно молодым; брови темно-рыжие, густые, сросшиеся у переносья; нос прямой, широкий, с подвижными раздувающимися ноздрями; губы сочные, будто смоченные малиновым сиропом; глаза то ясные, открытые, то жесткие, колючие, запрятанные за узкие щелочки.

Когда люди спустились к воде, он предупредил:

— Много не пейте, вода холодная, горло перехватит.

— А мне совсем нельзя пить, — заявила Торокина, подходя к нему. — Я уже вспотела.

— Тебе совсем бы не надо ходить, ты на полдороге раскиснешь, — сказал он, разглядывая раскрасневшуюся Паню.

— Ты прытко-то не ходи, — обратилась она к проводнику, — я с тобой пойду, за тебя буду держаться.

— Разве у тебя кавалера нет?

— Моего Гришку в военкомат вызвали.

— Вот беда-то, а идти в парму страсть охота?.. Иди уж одна, девушка, я тебе не поводырь.

За речкой Ульвой начался постепенный подъем на хребет. Дорожка здесь была еле заметной, а потом и совсем затерялась в густом высоком ельнике.

Солнце начинало садиться за Новинской горой. Вершинки елей окрасились в густой багряный цвет, а внизу стало синё, сумрачно и тихо: верховой ветерок, проносившийся над лесом, сюда не проникал. Кукаркин по-прежнему шел быстро, уверенно, лавируя между деревьями; парни и девушки еле успевали за ним, шли цепочкой, последние отстали где-то далеко.

— Ого-го-о! — крикнул Кукаркин, поворачиваясь лицом к цепочке. — Не отставай!

— Ого-го! — ответили ему снизу.

Этот крик подхватил лес и на сотни голосов заухал: ого-го авай, ого-го авай! Возле цепочки людей промчался где-то поблизости вспугнутый лось, треща валежником и шипя, точно паровоз. Напуганная шумом, Лиза тревожным шепотом спросила у Зырянова:

— Кто это? Медведь?

— Это сохатый, лось! — ответил он.

— Какой страшный!

— Он не страшный, он перепугался и мчится напропалую, куда ноги вынесут. Теперь он убежит километров за полсотни отсюда.

— И больше сюда не вернется?

— Если тут живет — вернется. Сделает себе пробег на сотню километров и снова заявится в свои родные места. Сохатый не то, что человек, с места на место не летает, вроде тебя.

— Ой уж, Борис! — Она чуть толкнула его в бок.

— Ты, наверно, устал? — сказала она ласково. — Дай я понесу рюкзак, там мой хлеб, ведро. И фотоаппарат давай… Я ведь для смеху все на тебя навесила, думала — запротестуешь, хотела посмотреть, какой ты, когда сердишься…

— Ты все шутишь, играешь, Лиза. Но мне, между прочим, нравится твой характер.