Виктор Савин - Чарусские лесорубы

— Откуда у вас мужское добро?

— Это еще моего Дмитрия. Ушел на фронт, погиб, а это мне на поглядочку оставил. Он ведь у меня домовитый был, копейки зря нигде не истратит, все в дом, все в дом несет. Одевался хорошо, чисто служащий: пиджачок на нем, брюки, щиблетики. Все соседки мне завидовали. У других мужья в чем попало ходят, лишь бы наготу прикрыть, а мой очень разборчивый, брюки с заплаткой не наденет.

— Кем он был?

— Известно, как все, лес рубил.

— Трудно, поди, одной-то жить?

— Конечно, не много радости. Только мужики-то на дороге не валяются, это не дрова, не поленья — пошел да любое выбрал. Хороший на меня не поглядит, а плохого мне не надо… Тут уже один подсватываться начал, да не по душе мне…

— Кто это? Если не секрет?

— Да Шишигин-то. Приветила его. Ну, он ко мне и зачастил. Как с работы придет, умоется, бороденку разгладит, волосы причешет и заявляется в каморку. Хоть двадцать раз до этого видимся, а он как заходит и говорит: «Здравствуйте, Дарья Семеновна! Как насчет новостей? Все еще американцы на нас зуб точат? А как товарищи китайцы живут?» Поспрашивает, поспрашивает, а потом: «Вам, Дарья Семеновна, дровишек не принести? Может, за водой сходить надо?» А тут как-то говорит: «У вас, Дарья Семеновна, кровать-то широкая, двуспальная…» Ишь, куда загнул! Ладно, что под рукой ничего не погодилось, а то бы показала ему широкую кровать!

— Ну, а как общественная работа в общежитии?

— Ничего. Каждый вторник и пятницу газеты читаю. Мне так и приказал Березин. Ты мне, говорит, отвечаешь за вторник и пятницу. Не выполнишь поручение — на партийном собрании ответишь. Напрасно он так строго приказывает. Рабочие сами собираются и меня приглашают. Чуть замешкаешься, Богданов приходит и говорит: «Даша, айда, ждут!»

— Неужели Богданов так говорит?

— Он совсем другим становится, на гармошке поиграет: ну, размякнет вроде. Обращенье с людьми другое. Как чуть что на душе у него, видно, потяжелеет — он за гармошку берется. Уйдет на горочку в лесок и там играет про себя, легонько играет, а отсюда все же слышно. Иной раз послушаешь — слеза прошибает. Уж больно печально играет, будто гармошка у него тоской налита… Придет в общежитие тихий, обходительный. Меня раньше никак не называл, только и слышишь от него: «Эй, ты!» А теперь все Даша да Даша… Ну, как придет, скажет, что, дескать, ждут, я беру газеты и иду с ним в общежитие. А они уже сидят на своих местах, на койках. Муха пролетит — слышно. А я вхожу, будто учительница в класс, место мне приготовлено за столом. Рядом садится Богданов. Я читаю или рассказываю, что у меня по плану намечено, они все слушают, а Богданов на них только белками этак легонечко поблескивает. А как разговаривать кто начнет между собой, он сразу туда глаза свои наведет, будто из ружья, из двустволки, нацелится. И прикажет: идите, мол, погуляйте на улице.

— Ну, а сами они выступают?

— А то как же. Иной раз засыплют вопросами, так и отвечать не знаешь как. А то они между собой спор начнут, я уйду, а они все еще там спорят, с кроватей повскакивают, собьются в кучу.

— Сам-то Богданов участвует в разговорах?

— Слушать — слушает, но все молчит, никогда не задаст вопроса, слова не обронит.

— И на каждой беседе бывает?

— Бывает, когда в духе. А если не в духе — уходит, возьмет гармошку и уйдет.

— Без него, наверно, порядка нет на беседе?

— Вместо Богданова порядок наводит Шишигин, только его не шибко слушают. Кого интересует беседа — поближе подвинутся к столу, кого не интересует — по углам бубнят. Шишигин-то кричит, петушится, сам шуму больше делает. Да и кому охота замухрышке подчиняться — только слава, что мужик.

— Ну, а так-то Богданов ничего, не скандалит?

— В общежитии нет, а на стройке, говорят, все время с начальством не в ладах. Вчера, позавчера ли было у него сражение с Чибисовым.

— Дрались, что ли?

— Не дрались, а ругались на чем свет стоит.

— Странно, почему же Чибисов молчит об этих скандалах?

— Чибисов-то и сам, когда разозлится, не может сдержать себя. А разве можно с рабочими грубить? Богданов-то шибко не терпит несправедливость к себе, грубость. На днях он расходился возле умывальника. Воды, видишь, не хватило. Я налила, а ее выхлестали другие. Он мылся последним. Только намылился, хвать за соски, а воды нет. Ну, и пошел, и пошел — уши вянут от ругани. Я услышала это, бегу скорее с ведром и говорю: «Извини, Харитон Клавдиевич, это мой недогляд…» Как только свеличала его, он сразу обмяк, посмотрел на меня по-доброму и говорит: «Подлей, Даша, водички»… И с тех пор Дашей меня стал звать. А отчество я его узнала в конторе. В получку кассир деньги выдавал и прочитал в списке его фамилию, имя и отчество… Я думаю, ему ласковое слово требуется: кнут и палка действуют на кожу, а ласковое слово проникает к сердцу.