Юрий Рытхэу: Путешествие в молодость, или Время красной морошки

С того вечера мы стали встречаться чуть ли не каждый день. Не сговариваясь заранее, мы сходились под египетскими сфинксами, на гранитной скамье, спускающейся к воде.

Появлялось доверие друг к другу, и я с удивлением открывал казавшийся мне ранее невозможным интерес русского человека к простои, повседневной жизни рожденного в невообразимой дали человека, к моим отношениям и чувствам к родителям, друзьям и знакомым.

— Когда ты рассказываешь о своей жизни, — как-то заметила Маша, — у меня такое впечатление, будто я с тобой вхожу в ярангу, в меховой полог, ем вместе с тобой из этого деревянного корыта… как ты его назвал?

— Кэмэны…

— Будто из этого кэмэны я ем с тобой моржовое мясо… Словом, становлюсь настоящим чукчей…

— Чукчанкой, — поправил я и вздохнул. — А я вот никогда не бывал в простой ленинградской семье, в простом ленинградском доме.

Маша ответила не сразу. Она долго смотрела на противоположный, уже хорошо изученный мной берег Адмиралтейской набережной, сверкающий купол Исаакия, Медного Всадника, на медленно проплывающую баржу, на которой шла своя, размеренная жизнь: сушилось белье, маленькая белокурая девочка смирно сидела на палубе и, сунув в рот палец, глазела на проходящие перед ее детским, еще незамутненным взором роскошные дворцы.

— Жаль, что в Ленинграде у меня нет своего дома, — тихо произнесла Маша. — Нашу квартиру на Обводном давно заняли другие.

— Но как это можно — занять чужое жилище? — удивился я.

— Так уж получилось, — ровным бесстрастным голосом, в котором, однако, чувствовалась непреходящая горечь, сказала Маша. — В домохозяйстве мне объяснили, что эта семья тоже пострадала, их дом разбомбило… Меня новые жильцы даже не впустили в квартиру, хотя в комнатах осталась наша мебель и некоторые вещи. Что я могла, сделать? Когда я приехала, я была еще несовершеннолетняя.

— Но это же несправедливо! — горячился я, — Это грабеж! А твои родичи? Разве они не могли помочь?

— Наверное, им было не до меня, — вздохнула Маша. — Ничего, Ринтын, не переживай за меня! Таких как я в Ленинграде — тысячи. Вернулись из эвакуации — нет ни родителей, ни родного дома… Давай лучше расскажи, как ты чуть не стал милиционером…

Но я долго не мог успокоиться. Даже предлагал свою помощь: сходить на Обводной канал и объяснить людям, которые поселились в чужой квартире, в какое положение они поставили настоящую хозяйку.

— Это бесполезно, — сказала Маша. — Я ходила в исполком, к депутату. Но он только пригрозил выселить меня совсем из Ленинграда, если я буду настаивать.

— Выходит, и депутат с ними заодно?

— Выходит, — согласилась Маша.

— Но есть же другие, справедливые люди, — не унимался я.

— Может быть, они где-то и есть, — отозвалась Маша, — но одного чувства справедливости мало, чтобы утешить всех, кто пострадал во время войны… Мне еще повезло, я осталась жива.

Маша явно не хотела ни вспоминать, ни говорить о пережитом.

Однажды, едва поздоровавшись со мной, Маша сказала:

— Помнишь, ты говорил, что никогда не бывал в простой ленинградской семье?

— Говорил, — вспомнил я, — если не считать некоторых профессорских квартир, куда ходил сдавать зачеты и экзамены.

— Мы пойдем в гости к моему родственнику, дяде Пете, — сказала Маша, — Он живет недалеко отсюда, на Петроградской стороне. Я ему рассказывала о тебе, и он очень заинтересовался. Дядя Петя, хоть и простой слесарь, но человек начитанный, так что приготовься к ученым разговорам.

Большой шестиэтажный дом, внешне совершенно не пострадавший во время блокады, углом выходил на красивую церковь. Прошли гулкий, уставленный дровяными штабелями двор и стали подниматься по узкой, темноватой лестнице с выщербленными ступенями.

— Вообще-то у них есть парадный вход, — сообщила задыхающимся от быстрого подъема голосом Маша, — но они пользуются этим, черным ходом.

— Я читал, — вспомнил я, — черным ходом в богатых петербургских домах пользовались слуги, горничные, истопники, кучера…

На третьем этаже с грязными, наполовину забитыми фанерой окнами царил полумрак. Маша показала на высокую дверь с облупившейся красной.

Я постучал. Через какое-то время послышался лязг железного запора, и в распахнувшейся двери предстал среднего роста широкоплечий мужчина, одетый в тщательно выглаженную полосатую пижаму. У него были маленькие, но удивительно пронзительные черные глаза под густыми, жестким и бровями.

— Ага! Это вы! — весело произнес он, отступая в глубину просторной, вытянутой в длину кухни, — Проходи, проходи, товарищ чукча! А почему стучал? Не видел рыбий глаз?