Юрий Рытхэу: Путешествие в молодость, или Время красной морошки

Я не хотел огорчать учителя признанием, что для меня учебники интересны именно тем, что в них можно было узнать, вычитать о совершенно незнакомых, необычных вещах, которых не было в окружающей жизни. Ну кого может поразить там, на родине, рассказ о том, как запрягают собак, пасут оленей или же разделывают нерпу?.. Вот если бы поместить описание Невского проспекта или набережной лейтенанта Шмидта с ее необыкновенными кораблями, с этой немецкой громадиной; на которой плавали фашисты…

— Ты почитай книги Семушкина, — советовал Скорик. — Может, поучишься у него…

В те годы книги бывшего учителя чукотской культбазы Тихона Семушкина пользовались большой популярностью у читателей. Едва только узнавали, что я родом из тех мест, какие описаны в книгах, как меня забрасывали множеством вопросов, весьма глупых на мой взгляд. В основном интересовались разными экзотическими обычаями, о большинстве которых я не имел никакого понятия: о добровольном уходе из жизни одряхлевших стариков, об обмене женами. Последнее почему-то казалось настолько распространенным среди чукчей, что у многих при упоминании об этом загорались глаза, и по выражению их лиц можно было безошибочно угадать затаенное желание испробовать этот удивительный обычай. Удивлялись необыкновенной честности чукчей, их правдивости, неприятию зла, их наивности и доверчивости…

Смущенно поддакивая, не желая разрушать впечатления от книги, я прятал глаза и вспоминал своих земляков, среди которых хватало и лгунов, и мошенников, и даже вороватых людей, не брезгующих тем, чтобы залезть в соседний увэран-мясохранилище.

Порой возникало чувство какого-то нравственного уродства, словно я обладал чем-то странным, что надо было прятать, скрывать, как пытаются скрыть физический недостаток.

Прочитав рекомендованные книги, я начисто потерял охоту к литературному творчеству, считая те четыре своих стихотворения каким-то неожиданным, случайным отклонением моей жизни, которое больше не повторится.

Лежа на своей кровати в большой комнате, я смотрел в потолок и видел на берегу океана хитроватого Кукы или известного мошенника из соседнего селения Нуунэн — Тыплилыка. Хорошо бы сейчас к ним!

Но какое огромное расстояние отделило меня от родного берега — десять тысяч километров!

И в который раз на меня накатила тоска, щемяще-сладкая боль в сердце, затруднилось дыхание, будто в этой просторной комнате с высокими окнами на Филологический переулок вдруг разредился воздух, как случалось в сильную пургу. Вот если бы написать об этой тоске, о долгом закате на океанском берегу Улака, когда тихая морская вода с висящими в прозрачной глубине медузами окрашивается в кровавый цвет от разделываемых прямо здесь моржей и китов… Но кому это может быть интересно? Может быть, мне самому, который это видел, кого необъяснимо волновало простое созерцание бегущих по краю неба облаков при сильном и постоянном южном ветре, когда бушует улакская лагуна, а морской прибой приглажен и лишь белые барашки вдали свидетельствуют о жестокой морской буре.

Кому интересно читать о том, как поначалу мне было неуютно в этом большом каменном городе, словно вырубленном в темных холодных скалах над Сенлуном, одиноко стоящей скалой на подходе к мысу Дежнева, о моем постоянном ощущении своей неполноценности от простого неумения правильно держать вилку и пользоваться столовым ножом до заметного акцента в русской речи? А более всего от подспудного страха, что многие окружающие меня люди, и особенно девушки, смотрят на меня с усмешкой. Может быть, даже и не с высокомерной, скорее со снисходительной, жалостливой, но от этого не становится легче…

Подобные мысли долго не давали заснуть…

Закрывая глаза, я слышал доносящийся до меня городской шум, и казалось, что я засыпаю не в комнате общежития ленинградского университета, а в яранге дяди Кмоля, где слышен рокот морского прибоя…

Однажды вечером, именно в тот час, когда я окончательно отбросил всякие попытки сочинять, я вышел на Набережную. До Семнадцатой линии я никого не встретил, и возле ржавого борта немецкого парохода не было танцев. Одиноко стоял Крузенштерн, слегка наклонив голову, словно разглядывал копошащихся под ним городских птиц — голубей, первоначально поразивших и возбудивших мое охотничье сердце.

На обратном пути в общежитие я решил посидеть на гранитной скамье у двух сфинксов, безмолвно и бесстрастно глядящих друг на друга. Я вздрогнул, заметив на дальнем конце гранитного полукружья девичью фигуру. Девушка была в том же длинном темном пиджаке, сливающемся цветом с серым камнем, и от этого она вначале была не видна. От неожиданности я поздоровался, — Здравствуйте, — ответила девушка и посмотрела на меня.