Владимир Тендряков: Среди лесов

Роднев вынул из кармана справку института (хоть и не диплом с государственным гербом на обложке, но все же солидный документ), протянул Спевкину. Тот, озабоченно нахмурясь, стал читать, что Василий Матвеевич Роднев окончил четыре курса зоотехнического факультета.

— Должен вам сказать напрямоту — не понравится у нас… Такой колхоз, что больше не к нам, а от нас идут… А может, на мое место желаете? С полным удовольствием. Я сам считаю — по ошибке выбран.

— Как так по ошибке?

— Очень просто. Пришел из армии, хотел в другое место устроиться, а тут мать… Плачет, не отпускает: «Пять лет тебя не видела, на кого меня покинуть хочешь? Ужо женишься — наживемся врозь…» Ну, стал работать в колхозе, сперва звеньевым, потом бригадиром, а бригада моя — одни девчата, что ни скажи, из кожи вон лезут, рады угодить. Ну, выходит, моя бригада лучшая, я — лучший бригадир, значит, становись, Спевкин, в председатели. Здесь привычка такая — что ни год, новый председатель. Меняют, как цыган худобу. Скоро и меня сменят, вы подвернетесь — вас поставят… Дело не трудное: общее собрание — и милости просим…

— Ты на войне был?

— Хм! Всю Украину, пол-Европы на машине изъездил. Военный шофер я по специальности, а в председателях по недоразумению…

— Ты получал на фронте от матери письма?

— П-получал, — не сразу ответил Спевкин на неожиданный вопрос.

— И что тебе писали?

— Ну что писали? Живут да здравствуют, поклоны шлют.

— А как живут, не рассказывали?

— Да особенно не хвалились.

— А ты, когда читал, не думал: мол, жив останусь, погоны сниму, приеду, другие фронтовики вернутся — у них ведь тоже сердце по дому за войну изболится, — расшевелим Лобовище, оживет деревня? Не думал… А я думал и этой минуты всю войну ждал. А кончилась война, я, может быть, ради этой минуты учиться пошел. Вот она, пришла: сидит напротив бывший фронтовик и с веселой усмешечкой песню поет: «У нас плохо, у нас нехорошо, председателей меняем, я случайный человек…» Да-а!.. Скажи-ка лучше: покосы около Медвежьей Канители не затянуло кустарником?

— Косим. Правда, не развернешься, давно бы пора чистить, — поспешно ответил Спевкин. Он был рад — кончился щекотливый разговор, начиналась хозяйственная беседа, это проще.

— А у Фомина оврага?

— И там косим…

— А береза старая — еще дупло выше роста — до сих пор стоит?

— Я что-то не приметил, должно быть упала.

— Ну, а поле от Татарского Лбища с Игнатовским запахали в одно? Там, помню, шиповника росло — не продерешься, в иное лето, что розовая пана, — все кусты в цветах.

— Поля-то давно запахали, а шиповника и в других местах хватает, такой куст — мусор на земле.

Долго расспрашивал Роднев и, как казалось Спевкину, расспрашивал о пустяках, даже старую колоду, что лежит у Пашкова родника, вспомнил.

— Давненько не бывал, — вздохнул Роднев. — Все на каникулы хотел вырваться, Лобовище посмотреть, да не мог — зимой учился, а летом работал. Всяко приходилось, иногда и из кулька в рогожку перевертываться… А что-то я тебя, Спевкин, не припомню, вроде не жил ты в нашей деревне?

— Ну как же… Вас-то я сразу узнал. Только не с руки первому в знакомцы навязываться. Митька Спевкин, Дмитрия Егоровича сын… Мы не лобовищенские, из Починка мы. Еще Солнышком меня ребята дразнили, рыжий потому что…

— А-а, Солнышко… Обожди, обожди, это не ты Игната Вороненкова на свадьбе переплясал?

— Бывало… многих переплясывал.

— И еще помню — Федот Неспанов тебя в проруби выкупал; ты в его мордах рыбу проверял.

— Не помню… дело-то ребячье…

Оставшись один, Спевкин выдвинул ящик стола, собрал в щепоть рассыпанную махорку, закурил, задумчиво глядя в окно.

Тощая березка нависла над пыльной дорогой, за темными с прозеленью крышами домов — синий лес. Бывал он уже и на Дону, был и на Украине, в Венгрии, на Карпатах, везде есть синие леса, да не те, не лобовищенские…

Пошли по деревне о вернувшемся после долгой отлучки Родневе разговоры да пересуды. Тетке его, Настасье Петровне, некогда было приложить руки к хозяйству, весь день пришлось принимать соседок. Тем, у кого были дочки на выданье, она говорила, что племянник и со старшими обходителен, и учен, одних только книг полон чемодан привез, и уж в колхозе оставаться ему не с руки, такому и при большом начальстве место приготовлено. А тем, у кого дочек на выданье не было, Настасья Петровна жаловалась:

— Ох, матушки мои, ведь не в чужой дом приехал, а к тетке родной… У крыльца приступок весь сгнил, подле баньки плетень завалился; вестимо, без мужика и дом сирота. А он хоть бы гвоздь где вбил. Ушел с утра — и поминай как звали… Нехозяйственный, матушки мои, нехозяйственный!