Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

Вот Михаил бежит, отталкивается, катится, набирая скорость, по резко уходящей вниз дороге в плотную вихрящуюся тьму. Неожиданно нога за что-то цепляется, словно попадает в капкан, его пронизывает рвущая, слепящая боль, и он со всего маху валится на мостовую.

Очнувшись, Михаил попытался было подняться, но тут же вскрикнул и неуклюже шлепнулся животом в снег, мелко и часто вздрагивая, как побитый пес, от перенесенной мгновенье назад боли. Отдышался, начал маневрировать: потихоньку попятился, напряженно слушая ногу, стараясь высвободить ее из горловины вмерзшей поперек дороги трубы. Маневр удался, не сразу, но удался. Однако пока это мало что меняло.

Узенькая, бурлящая мраком улица змеилась меж высокими берегами домов. Кое-где светились недосягаемые, как звезды, окна. От дороги веяло леденящим холодом. Михаил обшарил карманы в поисках перчаток, но напрасно: они затерялись где-то при падении. Делать нечего, надо двигаться, надо поскорее добраться до своего родного перекрестка. Еще не так поздно, будут прохожие, наверняка помогут ему.

Михаил пополз, вдавливая в снег голые руки, наваливаясь на них грудью и волоча за собой деревенеющую ногу. Сзади послышались голоса. Мимо шли два парня. Из обрывочно донесшихся фраз Михаил с каким-то трепетным облегчением уловил, что возвращаются они после концерта.

— Братцы! — из простывшего горла с трудом выталкивался хрип. — Братцы, помогите! — он еще хотел добавить про поврежденную ногу, но один из парней с презрением бросил:

— Пьяный, что ли? Лучше не связываться.

— О боже, вот и попробуй сохранить в себе музыку! — возмутился второй, прибавляя шаг.

Его товарищ усмехнулся:

— Не напрасно говорят, что правда искусства всегда выше правды жизни.

Михаил был ошеломлен. Ему и в голову не могло прийти, что прохожие сочтут его за какого-нибудь забулдыгу и откажутся помочь. Ну, ладно, сочли! Но ведь не в том суть, каков ты есть, а в том, насколько тебе худо!

— Идиоты! Эстеты проклятые! — взорвался Михаил.

В нем клокотала, бушевала злость, и он даже на время перестал замечать, как наседает жгучий мороз, пробирает до жилочки, до косточки. А когда опомнился, то стал часто-часто дышать на пальцы, лихорадочно заматывать их снятым с шеи пуховым шарфом.

Обдав светом фар и вильнув в сторону, чтобы не задеть его, проехала машина. Михаил сделал попытку крикнуть, махнуть рукой, но безуспешно.

Снова и снова он полз сквозь ночное ненастье, проклинал все на свете и черпал в этой ярости силы.

Едва Михаил торкнулся в дверь, как она сама распахнулась, и к нему кинулась мать, рано поседевшая, но еще довольно крепкая, ладная; молча, без суеты и причитаний, подхватила сына подмышки и втащила в теплую комнату. Ее уверенные, точные движения, будто она тысячу раз раздевала, оттирала, массажировала подморозившихся людей, несли сладостную боль исцеления, успокаивали, расслабляли. У Михаила непроизвольно текли слезы из глаз и вскоре он, обезволенный, опустошенный, забылся долгим сном.

Целый месяц Михаил пролежал в постели с вывихом голеностопного сустава и легким обморожением пальцев обеих рук. И без того малоразговорчивый, уходящий в свой мир мелодий и голосов, он теперь вовсе замкнулся. Его черные глаза притухли и весь он как-то осунулся, потускнел.

Днем возле Михаила хлопотала мать, не докучавшая вопросами, охами и ахами, иногда заглядывал врач или кто-нибудь из сослуживцев, а вечером врывалась всегда спешащая, всегда чем-то озабоченная его любимая девушка Рита. Вечно ее где-то ждали, куда-то нужно было еще заскочить хотя бы на минутку. Бросив пальто на спинку стула, двумя взмахами огромной металлической расчески распушив свои роскошные, ниспадающие до пояса светлые волосы, она торопливо садилась подле Михаила и выжидательно смотрела на него. Потом вскрикивала: «Ах, чуть не забыла!», хватала сумочку и выставляла на стол баночки с соками. И вновь замирала, выжидательно и опечаленно вглядываясь в болезненно безразличное лицо Михаила.

Порой она раздражала его своей торопливой выжидательностью, словно хотела подкараулить и выудить какие-то важные для нее признания. Порой его умиляла, трогала эта летящая выжидательность бабочки-однодневки. Но чаще он почти не обращал на нее внимания.

В нем трудно и медленно происходили еще не совсем ясные перемены, переосмысливалось то, что раньше считалось привычно незыблемым, рушились, как фанерные перегородки, вроде бы устоявшиеся понятия; в общем, все напоминало картину, когда в многоквартирный дом въезжает большая семья и начинает все перестраивать на свой лад, так расставлять мебель, чтобы каждый мог пользоваться ею.