Мария Глушко - Год активного солнца

Слухом земля полнится, и поползло по инстанциям: Колосова может, Колосова не откажет — и уже свои сотрудники лезли с личными просьбами: устроить консультацию профессора, перевести в английскую школу, нажать насчет детского сада… Кира Сергеевна устраивала, переводила, нажимала — делала то, чего никогда не позволяла для себя и своей семьи.

Все это катилось по инерции, как бы само собой, она понимала, что вязнет в мелочах, упускает главное, утешала себя жиденькой мыслью: не для себя же я, для людей…

Быстро уставала, иногда бросала все, брала машину, уезжала на весь день, смотрела, как достраивают корпус для гинекологии, как движется ремонт музыкальной школы, заглядывала в библиотеку, радовалась, как широко разместились тут, в здании бывшего архива… На время отступало все, что не было работой, оживала в ней прежняя жадность, жаркий интерес к делу. Перешагивая через балки и кучи строительного мусора, поднималась в будущие палаты — небольшие, на четыре койки, с душем и туалетом — пыталась представить, как но-домашнему уютно будет здесь с занавесками и цветами на окнах…

Директор музыкальной школы водил ее по классам с новыми белыми полами, брезгливо поднимал брови, говорил своим густым, хорошо поставленным голосом: «Все это — паллиатив, не более, надо строить новое, а мы латаем старое». Кира Сергеевна снисходительно выслушивала его тирады. «Паллиатив» — ах ты, чистюля, барин, знал бы, сколько трудов и нервов стоило включить капитальный ремонт в план этого года! Сколько раз таскала я сюда областное начальство, показывала маленький флигелек, заставляла слушать, как отделенные тонкими перегородками пианино и скрипка перебивают друг друга!

Как-то заскочила в гороно повидать Василия Васильевича. Он обрадовался, усадил ее, крикнул в приемную: «Ко мне — никого!» Взахлеб рассказывал о своих планах, надеялся, что уйдет в школу, весь был уже в будущем, даже помолодел.

— Кто же вместо вас? — спросила Кира Сергеевна.

— Сиротин из сороковой, — сказал он. И добавил не очень уверенно: — А что, крепкий мужик…

Кира Сергеевна знала сороковую школу — лучшая успеваемость в городе. Но «крепкому мужику» не хватает культуры.

— Больше пока некого, — вздохнул Василий Васильевич. — Александр Степанович ведь отказался…

Кира Сергеевна удивилась: он не говорил, что ему предлагали. Она подумала: он отказался из-за меня, ради меня. И теплинка шевельнулась в душе. Но тут же исчезла. Нет, не из-за меня. Он не мог в своем нынешнем положении дать согласия, не имел права.

В конце дня возвращалась в исполком, вспоминала, что придется идти домой, и сразу гасло в ней все. Отпускала Шурочку, долго сидела, пытаясь спланировать завтрашний день, выделить в нем главное и уйти от мелочей. Словно заново училась работать. Но знала: как ни планируй, завтрашний день, как и вчерашний, полетит кувырком.

Косилась на толстую пачку бумаг — справочные материалы к докладу на бюро. Уже неделю пылятся тут, на краю стола. И убрать нельзя — забуду про них. Каждый день она пыталась взяться за доклад — время бежит, и бюро не за горами — и всякий раз откладывала, думала: «завтра». Не лежала душа.

Наступал вечер, она включала свет, перебирала почту и все время помнила, что пора домой. Что-то тихо, протяжно ныло в ней, она открывала окно и курила, заваливая пепельницу окурками. Сейчас бы выпить кофе, да Шурочки нет.

Ну, что тут страшного, приду домой, закроюсь у себя, буду читать. Живут же в коммунальной квартире совсем чужие люди. Но он зашуршит за стеной газетами, и я начну прислушиваться… А потом — страшная ночь с толчками в сердце. И так будет сегодня, завтра — всегда. Я думала, что когда-нибудь это кончится, пройдет. Но не проходит и не кончается.

День тянулся длинно и безалаберно, опять заедала текучка, трещали звонки, шли люди, Кира Сергеевна хваталась за трубки, что-то отвечала, потом читала справки, говорила с посетителями — и все это не мешало думать о предстоящем разговоре с Олейниченко. И когда в перерыв пили с Шурочкой кофе и Шурочка что-то рассказывала, Кира Сергеевна слушала и понимала, но все равно думала о своем: в конце дня придет Олейниченко и как она начнет разговор.

Вот и друзья они давние, а об этом говорить трудно даже с ним — она не любила и не умела взваливать свои личные проблемы на других. Но он поймет, должен понять, какая крайность заставила ее сделать это.

Шурочку отпустила пораньше и стала ждать. Опять пробовала читать справки, но глаза скользили по строчкам, а мысли шли совсем другие. Потом, все — потом.