Петр Куракин: Далекая юность

В перерыве к матери подошел какой-то рабочий и, вытирая концами измазанные в машинном масле руки, спросил, кивнув на Яшку:

— Это твой, что ли?

— Мой.

— Вот он, значит, какой… Ну, так ты сегодня с ним придешь? — И, не дожидаясь ответа, спросил Яшку: — Что, брат, интересно? Устроить бы его на завод надо, Настя! Чего парню не у дела сидеть? Хочешь на завод, герой?

Яшка не знал, почему он «герой», и не ответил; мать, отворачиваясь, ответила за него:

— Мал он еще, Павел Титыч… Жалко…

Павел Титович подмигнул Яшке:

— Ничего, здоровей будет. Так ты, Настя, значит, к восьми приходи…

Вечером они пошли к Алешиным на именины. Алешины жили в отдельном домике, сколоченном, как и все дома в поселке, на живую нитку, но зато здесь жила вся семья. Старик, Тит Титович Алешин, приехал сюда из Питера, заранее договорившись с вербовщиком, что семью не рассуют по разным баракам. У старика были золотые руки, и администрация согласилась.

У Тита Титовича было три сына: Павел работал на заводе, средний сын, Михаил, был сейчас в действующей армии. До этого он работал в Питере у Леснера, был связан с подпольной большевистской организацией, и его уволили с завода в самом начале войны. Младшему, Алексею, шел двадцатый год, но он уже считался хорошим токарем. Любил Алеша погулять, потанцевать, одеться, покрутить с девушками и выпить по случаю в компании. И хотя он не был пьяницей, не хулиганил, работал серьезно, отец и Павел были им недовольны; Тит Титович иначе не называл его, как «шалопаем».

Всего этого, конечно, Яшка не знал. Не знал он, что Павел Титович, овдовевший лет шесть назад, любит его мать. Он просто впервые в жизни шел в гости, на именины, и немного волновался, забегал вперед матери и заглядывал ей в глаза: как она, спокойна ли? Но мать была спокойна.

Гости уже собрались. Оказалось, справлялись именины дочери Павла Титовича, Клавы, и здесь были ее подруги; Клава была старше Яшки на год. Их познакомили. Яшка, смущенно протянув Клаве руку, буркнул:

— Яшка.

Та прыснула:

— А по батюшке как?

Он совсем смутился, но выручила бабушка Клавы, Марфа Ильинична:

— Цыц ты, насмешница!

Все сели за стол. Марфа Ильинична подала горячий пирог с палтусом и другой — со свининой. На столе стояла разная закуска, бутылки с самогоном. Марфа Ильинична сварила пиво и брагу: пиво было хорошее, а от браги кружилась голова и слабели ноги. Все выпили; Яшке налили маленькую рюмку самогону. Когда он хлебнул этой бесцветной, чуть мутной жидкости, у него перехватило горло, он поперхнулся и закашлялся, выскочив из-за стола. Бабушка Марфа заругалась, ткнув Павла Титовича в затылок:

— Что ты, бесстыжий, делаешь? Не видишь, ребенок еще! Ух, ума-то у тебя!..

— Ребенок? — Павел Титович захохотал, открывая молодые крепкие зубы. — Он скоро рабочим будет, а ты говоришь, ребенок!

За столом стало весело, глаза у всех заблестели. Дядя Павел затянул песню. Пели «Варяга» и «Сказал кочегар кочегару»; дядя Леша подыгрывал на гитаре.

— Ладно, взрослым хватит! — заворчал Тит Титович. — Пускай теперь дети повеселятся, именины-то вроде бы не наши.

С шумом встали из-за стола и перешли в другую комнату. Дядя Павел сыграл марш. Девочки были веселые, и Яшка тоже развеселился. Его учили танцевать вальс. Сперва ничего не выходило, — он то и дело наступал на ноги Клаве, Зине и Шуре, а когда начало что-то выходить, все уже устали; Тит Титович, довольно поглаживая седые, щеточкой, усы, крикнул:

— Ну, а кто лучше споет или стишок расскажет?

Петь Яшка не умел, а стихи любил и знал их множество. Не дожидаясь, пока кто-нибудь начнет, он встал и, протянув вверх руки, как это делал учитель, прочитал первые строчки:

Звонкий голос Яшки перешел на высокие ноты; он ясно представлял себе и буйный Рим, и широкую арену, и полуобнаженного, залитого кровью человека.

Все захлопали в ладоши, а бабушка Марфа утирала платком заплаканные глаза. Яшку попросили прочитать еще что-нибудь, и он прочитал одно стихотворение, напечатанное в губернской газете. Стихотворение было о войне, а она сейчас касалась всех.