Максимилиан Кравков - Эпизод

— Рунцик, Рунцик…

Но кот, напуганный стрельбой, не шел.

Цепью подбирались вызванные солдаты.

Одно звено уж близко. Видно, как, горбясь, перебегают. Архипов крепко приложил ружье, заметил место: пускай дойдет.

— Ага!

И выстрелил.

Захлопали, защелкали, перебегая по снегу, огни. И, точно молотками, заработали по стенкам. Поднялась пыль, летела штукатурка, угарный, едкий дым душил дыханье. Не думая, не рассуждая, весь в диком упоении дрался Архипов.

Инстинктивно отдергивался от злой, дрожащей струнки пули, всовывал патрон и дерзко, не хоронясь, стрелял в окно, платя ударом за удары.

И перестал палить тогда, когда осталось два патрона.

И, в тот же миг, с последней пулей, попавшей в медный таз, умолк противник. Медленно расплылся и затух звенящий всплеск металла.

В разбитое окно из комнаты, как будто нехотя, тянулся полог дыма и фантастическим туманом играл с блестящей, яркою луной.

— Генрих! — окликнул Архипов.

Никто не отвечал и только четко тикали из мрака уцелевшие часы.

Еще спросил — молчит.

Тогда полез к нему по полу, натыкаясь на куски отбитой штукатурки, щепы и беспорядочно наваленные предметы.

В углу у печки привалился Плис.

— Што ты, парень… што ты… — растерянно и ласково, как будто ободряя, шептал Архипов.

Внезапный шорох у двери заставил обернуться.

В испуге заслонил себя ружьем, прижался к мертвецу…

Два фосфорически горящих глаза уткнулись на него из тьмы.

Уж был готов стрелять, да догадался, что это Плисов осиротелый кот.

И тут же увидал в окошках отблеск пламени, почуял запах гари и понял, что настает конец.

«Сжигают… — сказал он сам себе и усмехнулся, — трусы!»

По привычке, хотел уж выругаться крепко, да вспомнил, что рядом мертвый Плис, что сам он тоже умирает, и удержался. Потом прижал короткое ружье к груди, секунду подождал.

В загадочной, могильной тишине за стенкой рядом ворчал огонь, и искорка, влетевшая из темноты, оставила на миг кровавый, долгий след…

— Прощай, товарищ, — сказал он Плису и нажал гашетку, закрыв глаза.

Мчались, мчались события.

Нарастали, перепутывались, сталкивались.

Как в термометре ртуть, падала, замерзала для одних радость жизни, повышалась, крепла для других.

А для всех:

Телеграфная связь порвалась.

Железная дорога — останавливалась.

«Надо меньше рассуждать, — как привык, так думал Решетилов, торопился и шагал быстрее. — У событий — есть логика. И довольно…»

Проходил по площади, мимо собора, взглянул на колокольню.

— Вероятно, про эту церковь рассказывала мне сегодня хозяйка, что на ней поставлены пулеметы… Все ждут. Как мало времени у меня и как много надо еще делать…

Приближался к кирпичным постройкам военного городка и вспомнил рассказ той же хозяйки о расстрелах, будто бы совершенных прошлой ночью.

У калитки ворот стоял часовой. Решетилов твердо подошел вплотную и властным, уверенным тоном:

— Где квартира начальника гарнизона?

Часовой посторонился, ткнул пальцем в стоявший напротив флигель и проводил испуганным взглядом удалявшуюся солидную фигуру в барской шубе.

Денщик с лоханью помой столкнулся у входа с Решетиловым.

— Барин дома?

— Никак нет, — оторопел солдат, не зная куда девать лоханку, — барыня дома.

— Доложи.

Стал в коридоре, ожидая.

«Ранний визит, — про себя усмехался, — одиннадцать часов и… как удачно: его нет…»

Распахнула дверь Мария Николаевна, высокая, на пороге появилась.

Вздрогнула, растерялась.

— М-сье Решетилов… — запахивала на груди накинутый платок.

— Очень нужно видеть.

Не снимая шубы, прошел за ней Решетилов.

— Вы извините… У нас не убрано, — машинально, упавшим голосом говорила она, — садитесь…

Перед Решетиловым безразличная пестрота убранства, да большие глаза, наливавшиеся, наливавшиеся тревогой.

— Простите меня за бесцеремонность, но судьба одного общего нашего знакомого заставила меня это сделать…

— Николай Васильевич? — закусивши губу, перебила она…

— Он арестован сегодня ночью…

Ахнула слегка, притянула руки к груди, задохнулась…

— Милая Мария Николаевна, ваше спокойствие нужно для многого…

— Что я должна делать? — встрепенулась, — я буду спокойна.

Надеждой, отчаянием глаза переливались — скорей говори.

— Прежде всего самообладание…

— Слышала, — резко прервала.

— Потом, чтобы никто не знал о нашей беседе…

Кивнула — да!