Тамаз Годердзишвили - Гномики в табачном дыму

Раз десять доезжали мы из Дигомского массива до проспекта Руставели. За каждый круг водитель получал трехрублевую. Не знаю, где достал Тандарух столько трехрублевок. Я не уговаривал его ехать домой, ждал, пока он уймется. Трезвый как стеклышко, я легко переносил его пьяные выходки, равнодушно сносил даже ругань и насмешки. Наконец он выбился из сил, и тогда я велел водителю не возвращаться больше в центр. Тандарух не возразил, будто не слышал.

— Манана! — заорал он, узнав свой дом.

Жена дожидалась его у подъезда и вмиг очутилась возле нас.

— Забирай Тандаруха, кончилась битва, — сказал я Манане.

Тандарух молча выбрался из машины.

Летняя ночь дышала теплом.

Манана была в очень открытом платье, не в меру глубокий вырез обнажал грудь…

Из «Золотого руна» я поехал домой. Медленно катилась моя машина. До чего тяжко возвращаться домой, если никто тебя там не дожидается! А скрип ключа в замочной скважине вконец портит настроение. Но сейчас, после вкусного обеда в ресторане, я еще бодрюсь. Как мало нужно порой человеку и какие радуют его пустяки! Почему? Не знаю, не знаю… Интересно, сумеет ли человек когда-нибудь познать себя лучше, чем сейчас? По-моему, настало время; по-моему, сейчас каждый обязан изучить себя, проникнуть в самую глубь своей души и откровенно, громогласно объявить — я таков! И нечего стыдиться! А может, и нет ничего зазорного? Во всяком случае, есть куда отступать (малодушным, разумеется), есть чем оправдать себя — гены! (Каким запрограммирован в генах, таким я и получился, дорогой!) Но что кроется в генах? Какие физические и интеллектуальные возможности? Есть ли пределы у человеческой фантазии?

Я прилег на низенькую тахту. Тишина! О какая жуткая тишина в этой комнате…

Прости меня, прошу, прости. Успокойся, выслушай спокойно и, если не поверишь, тогда плачь. Умоляю, прости, что и другим даю заглянуть в твою душу, но я столько пережил, так устал от одиночества, от леденящего одиночества, пустынного, колючего одиночества… Кто только выдумал это слово… Прости, на коленях прошу. Пусть все знают, что и я был полон радости, восторга, помешан, пусть все знают, что ты даровала мне эту радость, сама того не ведая, моя глупышка, сама не желая того! (Не бойся — этого я никому не скажу.) Ты сама не понимала, что писала мне. И сейчас не понимаешь, что написала. Хоть ты поверь (почему-то всем кажется, что я рожден под счастливой звездой!), хоть ты поверь — говорю тебе откровенно: за всю мою жизнь у меня одна эта минута и была светлой… Боюсь сказать — счастливой, боюсь сглазить, боюсь — как бы написанное тобой не оказалось обманом:

«Случалось ли тебе поймать на удочку маленькую рыбешку? А потом, продернув ей в жабры прутик, опустить снова в речку, давая подышать еще немного, пока ты продолжаешь сидеть и удить? Приглядывался ли ты к ней? То достанет ее вода, то — нет. Вот и я теперь так. Мучительно больно от «прутика», трудно дышать. Трудно, и все же дышу, когда достает вода. И куда ни гляну, все такие же рыбки мерещатся. Не говори, что есть какая-нибудь разница между нами! Я так люблю тебя… Так люблю… Так люблю… 1973 год, 12 апреля».

Какая тишина…

Стоит мне прилечь, как мама тотчас присаживается у моих ног. Редкая у нее память. Наизусть помнит все, чему выучилась за несколько лет в гимназии (два-три года училась — рано осиротела, и пришлось содержать семью). Свет не включен, в комнате сумеречно и как-то тревожно. Мама тоже не находит себе места. Знаю, она сейчас затянет свою песенку. Она всегда поет ее. Первую песню, которую я от нее слышал. И помню, увидел на глазах у нее слезы. Я был совсем мал, и слезы мамы не тронули меня тогда. А сейчас при виде ее слез вся душа переворачивается, сердце сжимается от боли. У мамы чуть приметно подрагивает подбородок:

— Хватит, сколько можно! Знаешь ведь, не выношу эту песню, — ворчу я как можно деликатней. Повышать голос нельзя, тогда она действительно заплачет. Не помню, чтобы я позволял себе кричать на нее… (Хотя нет, помню, был единственный случай, но… но — не помню…)

— Почему не выносишь, сынок?

— Перестань, что ты переживаешь…

— А ты не вынуждай.

— Что ж, привести в дом какую-нибудь дрянь и нарушить наш покой?!

— А ты подумай, что будет с тобой без меня. Не вечно жить матери. Кто за тобой присмотрит? На кого надеешься?