Руслан Киреев: Неудачный день в тропиках. Повести и рассказы.

Жена — смеялась и щекотала его, а он, как ребенок, сучил босыми ногами. Её сын понял, что опасность миновала и в радостном порыве поймал одну ногу. Он щекотал её, а нога вертелась в его руках, вырывалась, сжимала и распрямляла пальцы — словно живое плененное существо. За столом благодушно потягивал пиво любовник матери.

Когда старика отпустили, он икал и долго не мог отдышаться. Жена щедро налила ему водки. Враг был раздавлен.

В ту ночь, в затихнувшем лесу, в палатке, где бесшумно спала на надувном матрасе Лена, я долго не мог заснуть. Я помнил, как Лена смотрела на меня, забыв о воде в пластмассовой фляжке, и меня не покидало ощущение, что я обманываю её, — что она принимает меня не за того, кто есть я на самом деле.

Новая жизнь ждала меня… Антона удивит, что я и о ней намерен рассказать ему. Разве весь последний год я, при всей моей — замкнутости, не был у него как на ладони, разве он не знает обо мне — всего? И все‑таки часто ему были известны лишь внешние события, тогда как действительные причины некоторых моих поступков оставались скрыты от него. Подозревает ли он, что конфликт с Императором доставил мне — скорее удовлетворение, нежели горечь и разочарование?

Он напоминал Петра Первого — крупный, подвижный, с выпуклыми глазами за стеклами очков и маленькими усиками. Сходство усиливал приятно рокочущий сдерживаемый басок.

Некоторое время я был единственным в лаборатории, кто не испытывал к Императору скрытого недоброжелательства. Страшась необъективности, я не позволил увлечь себя общему настрою, хотя для молодого моего тщеславия и было заманчиво оказаться в оппозиции к начальству.

— Так, — вдумчиво проговорил Император, — так. А кто был руководителем дипломного проекта?

Я ответил. Император, прикрыв глаза, покачал головой— как бы с удовольствием вспоминая что‑то.

— Вы знаете его? — спросил я.

— Ну! — Брови Императора взлетели. Он приятно улыбнулся. За стеклами очков блестели крупные и внимательные глаза.

Некоторое время он ласково глядел на меня, и мне показалось, он размышляет, как лучше помочь мне в моих первых шагах. Потом живо и сосредоточенно поднял руку, прося минутку обождать и одновременно извиняясь передо мною. Набрал номер телефона и долго говорил о своем, непонятном мне деле.

— Конечно! — сказал он после паузы с выражением сочного удовольствия. — Конечно! — и засмеялся своим рокочущим баском — так, чтобы смех этот был услышан на другом конце провода.

Слушая и поддакивая, вспомнил обо мне и доверительно подморгнул мне обоими глазами, как бы беря меня в соучастники разговора. Я отвернулся.

Когда он положил трубку, в его взгляде, вновь устремленном на меня, автоматически всплыло прежнее выражение искреннего участия. Но я видел, что мысли его ещё там, на том конце провода.

— Да, так я уверен, что мы сработаемся с вами, —с чувством проговорил он. — Нас объединяют общие интересы. Пожалуйста, верьте мне, Кирилл Родионович. Вы можете положиться на меня во всем. Буквально во всем.

Его голос звучал торжественно. Вероятно, он ожидал ответного изъявления доброжелательности, но я учтиво спросил, могу ли я идти, и вышел. Мне почудилось, что в слово «Родионович» Император вложил особый, интимный смысл, подчеркивающий нашу с ним внутреннюю близость.

В ближайшую субботу после своего первого визита Вологолов вновь появился в нашем доме—с шампанским и городскими сладостями. Приободрились и обрадовались все — мать, Шмаков и я, хотя у каждого причины для этого были разные: у матери — свои, тогда ещё не понятные мне, отцу льстило неожиданное внимание к нему нужного человека, меня же влекло разнообразие, которое вносили в нашу нервозную замкнутую жизнь редкие гости.

В следующий приезд Вологолова было уговорено, что он проведет у нас несколько дней, которые остались у него от прошлогоднего отпуска. Шмаков суетился, расхваливал весенний воздух и природу, обещал организовать рыбалку. Мать тихо сидела в кресле.

Император упорно именовал меня по имени–отчеству. То, что я был «Родионович», как бы гарантировало в его глазах мое заочное согласие на нечестность. Раз сделавший подлость не побрезгует повторить её… Я сознавал, что становлюсь жертвой собственной мнительности. Произнесенное рокочущим ласковым баском слово «Родионович» всякий раз напоминало мне Шмакова. И все‑таки я ещё надеялся, что думаю о Шмакове по инерции, что скоро это пройдет: между жизнью прошлой и жизнью нынешней лежал водораздел, я перемахнул его, и какое имеет значение, что осталось на другом берегу? Главное — ни разу не оступиться на берегу этом.