Василий Казанский - Из моих летописей

Мы с ним полеживали на сене в лесном амбаре, куда забрались переждать дождь. У ворот амбара, конечно под крышей, на охапке сена лежали мои гончие Гобой и Флейта, на всякий случай привязанные к столбу сворками.

— Чем? Да ничем особенным… — Василий Иванович взял мою бескурковую тулку и вскинул к плечу (ружье, разумеется, было разряжено).

— А прикладиста! — сказал он. Он мечтал о бескурковке: у самого была теперь добротная курковая тулка недавнего выпуска.

— Чем? — повторил он. — Зарубил бы я Сашку в тот раз, да, спасибо, Настя, жена, вовремя набежала, из рук топор вырвала…

— Из-за мяса брата убил бы? — охнул я.

— При чем тут мясо! — он с отвращением поморщился. — Не за мясо — за подлость!

Все же любопытно было мне, как же, в конце концов, завершилось это дело. И я спросил:

— Так и забрал Александр полтуши?

— Да нет… — нехотя протянул Сенин. — Поменьше… Сашка-то с испугу тогда убежал… Да и я ушел… Наши бабы как-то там без мае поладили.

В ноябре сорок четвертого года Иван Чернов отправился домой из госпиталя, где оставил левую руку по самое плечо.

С кузова попутной машины, на которой солдат ехал со станции, жадно глядел он на родную степную ширь. Светло и смело зеленели яркие озими, густо чернели исчерченные бороздами широкие полосы взмёта, тускло желтела выбитая скотом стерня, попадались лоскуты снятого подсолнуха, ощетинившиеся будыльями срезанных стеблей.

Но много полей заросло седым полынком да темно-бурыми бурьянами.

Исход войны был ясен каждому, но много еще жертв брала она и тяжко чувствовалась везде, даже в этой степной глуши, оторванной от фронтов на многие сотки километров.

Сердце крестьянина-колхозника сжималось от досады и жалости при виде новых пустырей, которые вдвое увеличили площадь порожних земель вдобавок к старым целинам и залежам. Но где-то в потайном уголке этого сердца под сурдинку шевельнулась радость страстного борзятника: обширны стали пристанища зверю, много, небось, развелось и русака, и лисы!

Тех, которым, как Чернову, перевалило за сорок, призвали не сразу. Они в страду первого военного года еще поработали в колхозе и за себя, и за двадцатилетних с тридцатилетними. Не щадя сил, делали они мужичью работу за двоих да за троих и не дали урожаю пропасть.

И осенью в родном селе Покровском Ивану хватало дел по горло: отгрузка зерна на элеватор, возка сена из степных стогов… Приходилось пасти колхозные стада, гонять гурты на заготпункт. Да всего и не перечтешь.

А все же, хоть изредка, да урывались на охоту дружки Иван Чернов и Дмитрий Романов. Маловато пришлось тешиться, зато красиво: уж больно добры собаки были у них напоследок. У Ивана четвертую осень ловила белая черноухая Пулька хортой породы, а у Дмитрия подоспел к осенним полям полуторагодовалый Пулькин сын черный Полет.

Не сразу добились друзья отличных борзых. Много денег перевели — все покупали хваленое. А оно оказывалось либо тупицами, либо и еще похуже. Раз нарвались на кобеля: ловил он лихо и русака, и лисицу, резв был, что мысль! Да только с ним, пока скот в полях, лучше и не думай выйти в степь. Лишь завидит стадо — полетит, и раз — овечку за горло! Хотя и хорошие кони были в колхозе, да как ни мчись борзятник, разве угонишься за борзой? Сколько же раз Иван с Дмитрием вытряхивали свои кошельки пастухам!

А попробуй этого Колпика плетью учить — заест! Пристрелили кобеля…

А то отвалили кучу денег за крымачку. Резвость имела, да не ловила. Бывало, не говоря про русака, и лисицу-то догнать догонит, а потом бьет, бьет на угонках, крутит, крутит — и счету нет поворотам, а зверь тянет да тянет — да и шмыг в нору! Вот тебе и охота! А ведь и пособник у нее был — кобелек трех лег, туповат малость, но к ее угонкам поспевал. Сам, бывало, повернет раз, другой — тут бы ей и поймать, да куда там! Нацелится, нацелится — мах! — мимо. Еще — опять; думаешь, точно целит, и опять мимо!.. Продали обоих.

Мучились, доставали, а толку не было, и поняли: беззаветного ловца не купишь! Такие бывают лишь у настоящих, заядлых борзятников, а разве настоящий продаст свою утеху, свою великую радость? Да ни за что на свете!

Наконец съездили за полста километров, купили в одном селе белую красноухую хортячку Норку. В большой славе была сука, да лошадь ей левую переднюю ногу перешибла. Кость срослась, но той скачки уж не быть. Только из-за этого продал Норку борзятник.