Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение

— Старшины — народ остроумный, это известно. — Директор отошёл от Леонида, прерывая разговор, и снова пристально глянул на него, теперь уже издали, как бы общим планом, вобрав в свои синие кружочки всего его — худющего, длинного, большеглазого, пёстро, по-киношному, одетого с помощью барахолки: рыжие башмаки— чуть великоватые, синие брюки — чуть маловатые, рубаха — жарче, чем надо бы, но зато с «молнией», роговые очки от солнца, небрежно зацепленные дужкой за пояс, действительно отличные очки, предмет зависти всей студии, жаль только — с треснувшим одним стеклом. Что ещё вошло в этот общий план, что там ещё понял про него директор, этого Леонид знать не мог. Но, кажется, что‑то такое понял, такое, что даже заставило покраснеть. Вот кто глазастый‑то! — Знаете что, давайте‑ка попробуем поработать вместе. — Денисов проговорил это от двери, отворяя её, спиной к Леониду. — Решено?

Леонид машинально наклонил голову, хотя Денисов никак не мог его сейчас увидеть.

— Вот и отлично! — Дверь настежь. — Входите, входите, товарищи!

Леонид шагнул было к Денисову, чтобы объясниться, чтобы тот поверил в его искреннее желание уйти со студии, понял бы, как ему опостылела эта работа впустую. И если он остаётся, так только потому… Куда там! В кабинет уже гурьбой входили большие и маленькие студийные начальники. Предстояло совещание. По технике, судя по тем, кто пришёл.

Леонид кивнул Денисову, опять в его спину, и вышел из кабинета.

— Ну как?! — вскинулась Ксения Павловна.

— Остаюсь, — устало сказал Леонид. — Зачем‑то там я ему нужен.

— Слава богу, слаьа богу! — Ксения Павловна быстро перекрестилась, небрежно, словно в шутку — так крестятся верующие, стыдясь на людях признаться в своей религиозности.

— А вам я зачем нужен, Ксения Павловна?

— Да так… — она улыбнулась ему издалека, грустно, как бы в себя заглянула. — Все‑таки интеллигентный человек…

Леонид остановился. Подойти, снова поцеловать ей руку, поблагодарить — не за слова, нет, за голос, за доброту! Он вдруг увидел себя со стороны, хлыщеватую свою походочку, какой подойдёт к ней, изогнувшегося себя, когда приложится к руке, — шутовство, ведь все это шутовство! — и стал сам себе жалок. Как и там, только что, за свои мальчишеские кивки в спину. Насколько же этот Денисов взрослее его, сильнее…

— Вы чем‑то потрясены? — участливо спросила Ксения Павловна. — Вы какой‑то сам не свой! Что с вами?

— Потрясён?.. — Он оставался верен себе: есть возможность сострить, надо воспользоваться этой возможностью. — Правильнее сказать, сотрясён, ибо все мы сотрясаемы в этом сейсмическом поясе.

Теперь можно было уходить, и он ушёл, как триумфатор подняв руку и презирая себя за это неискоренимое в себе позёрство.

Снова двор студии с просто уже озверевшим над тобой солнцем. Пойдёшь направо — придёшь в свой отдел, где томятся две девушки–редакторши, которым совершенно нечего делать и которым надо придумать это дело. Пойдёшь налево — там душевая, там можно обжечь себя холодной струёй, а потом сразу замёрзнуть и забыть на миг, где ты, позабыть вообще обо всём, слыша лишь всполошившееся сердце, словно стучащее в тебя кулаком: «Опомнись! Опомнись! Так нельзя жить!»

А прямо пойдёшь — в павильон придёшь, в пустынный, прохладный, как покинутый храм. Даже с хорами, откуда остекленело таращатся прожектора, до поры затаившие свой огонь. Католический храм, полонённый бесами.

Он пошёл прямо. Захотелось побыть одному, даже, может быть, вслух поговорить с самим собой. В пустом зале всегда тянет заговорить. Громко и значительно. Про главное. Самому себе сказать речь. Одну из тех, что слагаются по ночам и никогда не произносятся вслух. А как бы хорошо произнести такую речь вслух. Хоть в пустом зале. Говорить и слышать свой голос. Прозвучавшее слово куда больше значит, чем сказанное внутри тебя. Звук выверяет правду этого слова, правду и смелость всей твоей мысли.

«Пойду и выкрикну сейчас все про себя. — Леонид усмехнулся. — Буду кричать и слушать, что посоветует мне этот крик. Войду и громко спрошу себя: дорогой товарищ, что собираешься ты делать в ближайший год, два, три? И вообще, кто ты и на кой черт родился, дорогой товарищ!»

В громадных воротах в павильон была маленькая дверца, и Леонид отворил её, нетерпеливо запнувшись о порог. Так идёт к трибуне оратор, спеша выкрикнуть в зал какие‑то самые сокровенные слова, идёт, запинаясь, перегорая от волнения, с каждым шагом теряя мужество и самые эти сокровенные слова.