Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение

Щедро улыбаясь, парень протягивал Косте руку.

— Туменбай.

— Константин, — сказал Костя.

— Вы новый у нас человек?

— Новый.

— Нравится у нас?

— Нравится.

— А в горах ещё лучше. Джайлоо — это горное пастбище. Мы, жители гор…

Ксана прервала его. Отчего‑то она нахмурилась, помрачнела, её голос был сух:

— Житель гор, если уж ехать, так ехать. Иначе твоё солнце испепелит нас. — Она быстро пошла к машине, руками защищая голову от солнца, вдруг ощутив его пламень.

Снежные вершины, до которых было рукой подать, когда Костя смотрел на них с университетской площади, почти не придвинулись, хотя машина долго уже была в пути, хотя уже скалы замелькали, круто вверх вздымая свои странные тела. А снежные вершины почти не придвинулись. Машина въехала в горы, и холмистые склоны вокруг, скалы эти, деревья, примостившиеся на кручах, — все это уже было горами, а снежные вершины так и оставались все в том же недалёком отдалении. Вот оно, вот теперь только и понял Костя, что это означает: снежные вершины. Они лишь кажутся близкими, доступными. А взойди попробуй.

Костя не знал, на что смотреть. Он извертелся, сидя на своём хозяйском месте рядом с Григорием. Ксана отказалась сесть впереди.

— Вам отсюда будет лучше видно, — сказала она. — А я здесь не в первый раз.

Сейчас она сидела за спиной у Кости. Рядом с ней сидел Туменбай. Они не разговаривали между собой, разговор был общим, но все же так выходило, что Туменбай вёл этот разговор, объясняя, рассказывая. И так выходило, что Ксана управляла этим разговором. Она спрашивала, и Туменбай отвечал. Ксана была добра, и добр был Туменбай. Они говорили только о том, что могло бы заинтересовать Костю, разговор вёлся ради него, чтобы ему было легче освоиться в горах, но что–то было в этом разговоре ещё и такое, что жило тайком, пряталось за словами, таилось в звуке голоса. И тогда общий разговор этот, в который и Григорий и Костя вставляли слова, становился странным каким‑то, тревожным, тревожащим. Он был разговором двоих на виду у двоих, он был загадкой, тайной, про которую знали только Ксана и Туменбай.

Горы занимали Костю, все вокруг было новым и удивительным, но он не мог забыть про Ксану и Туменбая, не мог не вслушиваться в их открытые и вместе сокрытые слова. И он оглядывался, всё время оглядывался, будто скалу, или дерево, или ещё там что‑то провожая глазами, а на самом деле лишь затем, чтобы снова глянуть на Ксану, на Туменбая, чтобы понять, угадать их тайну — тайну их слов, их взглядов, — которая становилась теперь и его тайной, тайной его участи, хотя он этого ещё не понимал, да и не мог понять.

А горы, их снежность, их вершины, так все и оставались далёкими. Многое стало различимее, проглянули извилистые борозды в снегу, следы недавних лавин, открылись, увиделись пропасти, похожие на великаньи разверзшиеся рты, но и стало понятно, как ещё долог до всего этого путь. Стало понятно, что пройти его тебе не под силу. Да и не было никакого пути к вершинам, — это стало понятно. Между тем машина все шла и шла, вверх и вверх. И вдруг орёл сорвался с недалёкой скалы, — его не было видно, когда он там сидел, — и шумно и тяжело сперва, а потом все легче и легче стал уходить в небо, к вершинам.

— Иногда я завидую орлам, — сказал за спиной Туменбай.

— Иногда? А ещё кому? — спросила Ксана.

Косте захотелось оглянуться, потому что Туменбай ничего не ответил. Вслух он ничего не ответил. Костя приказал себе не оглядываться. Хватит, хватит оглядываться! Костю тоже поразил орёл. Не сам по себе, а то, что был он не в клетке, что жил здесь, в этих скалах. Вот распахнул громадные серые, пыльные крылья и полетел по своим делам. И видно было, как поджимал он лапы, чтобы удобнее было лететь, виден был соннояростный его глаз, два оранжевых кружка, точных, как дульца. Белесым, истёршимся от работы был страшный, ни на что не похожий убийца–клюв.

Орёл бы., уже далеко, а Костя никак не мог прийти в себя. Серьёзно и страшно махал вдали крыльями орёл. Серьёзными, страшными были эти неприступные горы. Все вокруг было серьёзным, не шуточным. Голоса за спиной были серьёзны. Слова, которыми обменивались Ксана и Туменбай, утратили свой прямой смысл, в них жила тайна, и это было серьёзным. Узкая дорога, лепившаяся, играючи со смертью, то к скалам, то к пропасти, — это тоже было серьёзно. И лёгкость, с которой Григорий крутил баранку, беспечная его поза — все это было не более как рисовка.

Машина вдруг выскользнула в долину, на плоский пятачок в горах, где даже какие‑то домики стояли, лёгкие и пёстрые, нежданные и негаданные в этих местах.