Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович

— Не успеем мы пробиться. Кончится путь по реке, — сказал Иван Иванович, разглядывая мозоли на ладонях, набитые топорищем.

— Больно? — сочувственно спросил Никита, сидевший рядом на стволе поваленной лиственницы, покрытой длинными бородами белого мха.

— Душа болит, Никита! — Иван Иванович взглянул на оленя, тянувшегося к замшелой ветке, понаблюдал, как забирали бахрому мха губы животного, заросшие шерсткой, как двигались при еде его сплошь косматые ноздри, и со вздохом повторил: — Душа болит. Не могу я, когда опаздываю на помощь.

— Если бы вы отказали тем, кто приехал на Учахан, месяц назад, мы давно были бы на Каменушке. Я вам говорил…

— Ладно уж! Что толку теперь рассуждать? Я вот о чем хотел тебя спросить: зачем мы нарты с собой тащим? Дальше будет еще труднее.

— Как же без нарт? С базы по льду мы быстро покатим. Река зимой часто «кипела», глубокого снега не будет.

— Покатим ли? Если мы не проходим в день и двух километров, то к реке выберемся дней через пятнадцать, тогда по ней не проедешь.

Никита задумался, потом подсел к каюрам, и у них начался оживленный разговор. Иван Иванович прислушивался, ловил отдельные знакомые слова…

— Они говорят, — сообщил Никита, — что если мы оставим здесь нарты и поведем оленей вьючно, по хребтам, звериной тропой, то придем на базу через четыре дня.

— Четыре дня и пятнадцать — большая разница! Может быть, на наше счастье, найдем там нарты. А нет, тогда придется ждать, пока не пройдет лед по реке. Скажи каюрам, пусть они распрягают оленей. Сумы для вьюков у нас есть.

Народ приступил к делу. До ночи еще далеко. Славный, мягкий денек стоит над тайгой. Если бы не нужно было преодолевать этот невероятно трудный путь!

Вон белочка, уже порыжевшая, с любопытством смотрит с дерева на кочевой табор. Она словно чувствует, что время охоты прошло и ее линяющая шубка никому не нужна. Вот с легким шумом выпрямляется на косогоре куст кедрового стланика, поднявшийся из размякшего сугроба. Долго качаются его темные лапы, отряхивая мокрый снег. Пора! Еще в снегу просыпаются лиственницы, дышат тонким смолистым запахом, бурея прошлогодними побегами. Только оголенные жерди сухостоя, повсюду перекрестившие лесные чащи, сереют мертвенно. Этим уже не проснуться, вымерзли на корню.

На пятый день вьючного пути олений транспорт выбрался на склон большого водораздела.

Иван Иванович снял очки и осмотрелся удивленный: снег уже не блестел ослепительно, — как будто туча встала под солнцем и тень ее пала между невысокими по нагорью деревьями. Великий свет, нестерпимо сиявший над белой землей, померк: снег постепенно весь пропитался влагой и поголубел.

Внизу по склонам бурели те же заросли лиственниц, краснели ивняки, а на самом дне долины крутой излучиной лежала неподвижная еще река, синея льдом, заманчиво гладким издали.

— Вот она, наша дорога! — громко крикнул Никита, взмахнув рукавицей. — Там, где дымок за кривуном, база пушторга. — Юноша тоже снял очки и сунул их в карман. — Хватит, насмотрелись сквозь темные стекла! Сейчас спустимся вниз, промокнем еще — и на отдых, портянки сушить. Так старатели говорят на прииске. У нас портянок нет, унты и меховые чулки сушить будем…

Сушились несколько дней. Нарты на базе нашлись, их можно было отремонтировать, но путь по реке уже кончился — она вздулась, посинела — хотя иногда вскрывалась и в начале июня. За это время в тайге совершились большие перемены: зашумел теплый ветер и, пролетев в верховье, точно обронил шум, обрушившийся с гор звоном весенних потоков. Снег осел, поползли по нему черные проталины. Белыми брызгами лопнувших почек покрылись среди сугробов красноватые заросли вербы; забелели и тотчас позолотели ее пушистые ушки, настороженно слушающие весенние всплески и шорохи. Лес потемнел. Ночи посветлели.

В одну ночь, теплую, ветреную, взорвало лед на реке. Когда раздался характерный шум ледохода, Иван Иванович натянул новые, полученные на базе ичиги, смазанные дегтем, накинул дошку и вышел из жаркой избы. Ветер ударил ему в лицо, опьянил вешним хмелем.

Доктор зажмурился и несколько минут стоял неподвижно, жадно вдыхая воздух, насыщенный запахом оттаявшей земли, и вялой мокрой листвы, и леса, махавшего по-весеннему гибкими ветвями у самого зимовья. Река бурлила, пенясь, как брага. Она вырвалась из заточения, длившегося больше восьми месяцев, и с неудержимой яростью взламывала свои оковы. На пороге за кривуном образовался затор. С грохотом и треском полезли на берег могучие льдины. Вода сразу прибыла метра на три, громоздя все выше разломанный лед, цедясь сквозь ледяные, с шелестом всовывающиеся иглы. Под бешеным ее напором хрястнул этот заслон — и пошла молоть чертова мельница в белых сумерках колдовской весенней ночи.