Виктор Попов - Закон-тайга

— Ну-с, и чем ты намерена меня назавтракать?

— Окунь в горчичном соусе устраивает?

— Ты — гений!

Окунь в горчичном соусе — его любимое блюдо.

Виталий Леонтьевич подошел к Валентине, приподнял ссыпавшиеся на висок волосы и поцеловал в избранное свое место — мягкую, трогательную ямку за ухом. Когда у него улучшалось настроение, он всегда сюда целовал. «Она впрямь молодец. А я — безвольный эгоист. Ну, чего мне, на самом деле, не работать? — Это рассуждение промелькнуло и бесследно растворилось в успокоительном обете. — Сегодня — воскресенье. Отдохну как следует. А завтра приду с работы, засяду. Там, по-доброму, и дела-то осталось месяца на полтора».

Улучшившееся настроение, желание как-то отблагодарить жену немедленно воплотилось в деловое предложение.

— Слушай, мы с тобой полгода в кино не были. Ты как сегодня на день настроилась?

— Твоим плащом думала заняться. Где ты его так увозить умудрился?.. Тане надо помочь передник сшить. Домашнее задание.

Виталий Леонтьевич внутренне поморщился: «Мне бы твои заботы», — но вслух благодушно спросил:

— До кино уложишься?

— Вообще-то…

— Никаких вообще. Из кино зайдем к Скворцовым. Кстати, где сегодня что?

— Посмотреть надо.

Жена и муж одновременно потянулись к газетам, столкнулись руками и оба усмехнулись своей неловкости. Виталий Леонтьевич благодушно, Валентина привычно-уступчиво.

— Читай вслух.

Виталий Леонтьевич нашел рекламу и зачастил:

— В «Мире»… так… это, наверное, муть… «Молодость»… «Мы из Кронштадта». Слушай, пойдем в «Молодость». «Мы из Кронштадта» я с удовольствием еще разок посмотрю. Ты помнишь фильм-то?

— Еще про «Чапаева» спроси…

— Так решено?.. Эй, эй! В «Авроре» — «Председатель». Подожди, кто мне про него говорил? Мы же с тобой вроде не смотрели?

— Не смотрели. Рецензию я читала. Да помнишь, я тебе говорила.

— Не помню. Но это неважно. В общем, пойдем куда-нибудь обязательно.

За завтраком Виталий Леонтьевич возбужденно говорил о том, что это никуда не годится — столько времени не ходить ни в театр, ни в кино. Так вообще можно оскорлупиться и забыть, что кроме завода еще какая-то жизнь существует. Надо взять себе за правило: два дня в неделю — культвылазки. Потом вообще недурно бы познакомиться с кем-нибудь из творческих. К нему частенько заглядывает Пахомов из редакции. Он наверняка может познакомить с каким-нибудь писателем или там художником. Интересно посмотреть, чем эти люди живут.

— Ты как насчет такого знакомства?

— Как все, так и они живут.

— Так-то оно, конечно, но все-таки любопытно. Да и полезно. С точки зрения умственной гимнастики. В общем, я с Пахомовым потолкую.

— Тебе еще рыбы подложить?

— Хватит. Тут и так, замечаешь? — Виталий Леонтьевич похлопал себя по начинающему брюшку. — Н-да-а, где мои семнадцать… Ты сегодняшние газеты вынимала?

— Ой, совсем забыла. Сейчас.

— Да ладно, схожу сам. Ключ на гвозде?

Вместе с газетами в ящике оказалось письмо. «От Марии, наверное», — подумал Виталий Леонтьевич и не ошибся.

Письмо действительно оказалось от жениной сводной сестры. Два года назад Мария с мужем кончили сельскохозяйственный институт и уехали в Боровичиху, село, которое даже и на областной карте не значилось. Вначале Мария жаловалась на неустройство и сетовала, зачем пошла в сельхоз. Потом письма стали спокойными, а через некоторое время — и веселыми. В них Виталий Леонтьевич усматривал этакое ухарство и даже, если хотите, некоторую снисходительность к ним, городским, которые живут себе в тепле и в холе, не представляя, что на белом свете существуют непролазные таежные чащи и распутицы, альпийские луга и снег, поднимающий дороги в уровень с крышами.

Однажды Мария в шутку написала, что «парниковой Валюхе пора высадиться в грунт, и лучшего места, чем Боровичиха, для этого не подберешь. Хоть бы на недельку».

Валентина тогда на некоторое время погрустнела и ответила сестре, что время кочевий для нее вроде бы прошло. Однако это, видимо, Марию не убедило, и в следующих письмах она уже всерьез писала, что «всей вашей семье мы здесь создадим такие условия, что Виталий, на что из бук бука, и тот очеловечится». Каждое летнее письмо теперь непременно кончалось требованием:

«Приезжайте!»

В том, что и нынешнее — не исключение, Виталий Леонтьевич не сомневался, и, когда Валентина прочла письмо, он даже не спросил, а сказал утвердительно:

— Как насчет разрушения Карфагена? [3] «Карфаген должен быть разрушен» — этой фразой римский полководец Катон Старший заканчивал каждую свою речь в сенате. Употребляется она, как настойчивый призыв к борьбе с каким-либо препятствием. Борьба с нашей нерешительностью продолжается?