Виктор Попов - Закон-тайга

— Кого, кого разрежут?

— Животик, — захлебываясь своим познанием, сказала я.

— Ну и дура ты, оказывается.

Вечером Зинка и Валька — тоже моя дворовая подружка — подсадили меня на тополь, влезли сами. Мы оказались как раз напротив одного из освещенных окон. Сначала я увидела белую пустую комнату. Посредине стоял какой-то странный стол. Потом открылась дверь, и в комнату под руки ввели женщину…

Когда мы спустились на землю, Зинка сбила с подола древесную шелуху и строго спросила:

— Теперь поняла, что ты дура?

Я настолько была поражена увиденным, что не смогла ничего ответить и только кивнула.

Но Зинка знала все, и ей очень понравилась роль поводыря. Секретами подобного рода зинки всегда делятся охотно, потому что уже с малолетства постигли истину: человек тем более уважаем, чем больше у него знаний. А дворовые знания иногда очень занятны.

Я забыла сказать, что дом наш был на окраине. Наш дом, родильный, еще три дома и посадка. По обеим сторонам глубокого рва часто-часто насаженные березки, по дну протекает Лаптевский ручей. Вода в нем чистая и, как Зинка говорила, полезная — выгоняет глистов. Хотя посадку со всех сторон обнесли изгородью из колючей проволоки, нам это ничуть не мешало: стоило палкой прижать проволоку к земле — и переходи себе на здоровье. Парочки, которые забредали на посадку, тоже так переходили, как и мы.

На следующий день после того, что я рассказала, Зинка заявила:

— Сегодня пойдем парочки следить.

В тот раз мы парочек не видели, а еще через день увидели…

Ты, Аркадий, между прочим, не думай, что я просто так рассказываю. После этого случая я стала очень многое понимать совсем по-другому. Когда при мне говорят, что ничего не делается вдруг, что все требует объяснения и подготовки, я не верю. Со мной это случилось вдруг. Я будто прямо шагнула из детства в юность. Потому что я уже узнала, увидела то, что от моих школьных подружек было стыдливо скрыто, было тщательно оберегаемо. Чем старше я становлюсь, тем больше не понимаю ревнителей этой ложной стыдливости. Из-за нее произошло и еще множество произойдет несчастий, а сколько девочек и мальчиков сделают для себя поспешный вывод, будто дворовая правда вернее, чем родительская…

Я поведала матери и отцу обо всем, что увидела и узнала. Мы только поужинали, мать прибирала посуду, отец сел за чертежи — что-то он там либо совершенствовал, либо изобретал. Он вообще у меня не от мира сего. Живет так, вроде не семья у нас, а каждый сам по себе. Не есть ему, не спать, он бы и с работы, наверное, не приходил. Все воспитательные вопросы лежали на матери. Она у меня преподаватель. Русский язык, литература. Если мать пыталась подключить его, он, не поднимая от своих бумаг головы, как с того света, говорил: «Ты же с тридцатью чужими справляешься, а родную дочь воспитать не можешь». Мать сердилась и отсылала меня в другую комнату. Оттуда я слышала, как бушует ее недовольный голос. Я радовалась, что она перестала воспитывать меня и переключилась на отца. Радовалась недолго, потому что потом она входила ко мне…

Да, убирает, значит, мать посуду, отец за своим столиком ворожит. А я решаюсь и никак решиться не могу. Наконец решилась. Наш тогдашний разговор так крепко мне запомнился, что я и сейчас его почти-дословно воспроизведу.

— Мама, я знаю, как я родилась.

— Я ж тебе сама рассказала. Конечно, знаешь.

— И совсем даже не так.

Мать поставила на стол стопку тарелок, вытерла руки о передник и растерянно сказала:

— Я тебя не понимаю.

— Я сама видела, мамочка.

— Как видела… где?

Она слушала, не перебивая. Отец оторвался от своих бумажек и тоже слушал. Когда я закончила о роддоме, они молчали, и я, обманутая этим молчанием, торжествующе сказала:

— Мы и на посадке были.

И тоже рассказала.

Мать подошла к дивану, села и, потерев виски пальцами, спросила:

— У тебя все?

— Все.

— Хорошо. Теперь иди в свою комнату.

— Нет, ты сначала окажи…

— Я кому сказала: иди к себе! Ты гадкая девчонка. И это — моя дочь!.. Подумать только: моя дочь…

Мать уронила голову в ладони и, всхлипывая, замотала головой. Даю тебе, Аркадий, честное слово, что в мою двенадцатилетнюю башку и не приходило, что я поступила очень плохо и что мать может из-за этого так расстроиться. Просто-напросто я была возбуждена тем, что открыла для себя истину независимо от взрослых. То, что видела, я запомнила лишь зрительно. Меня не интересовала суть явления, мне было только любопытно, и, казалось, мать в этом разберется. Больше того: само открытие меня ничуть не поразило. Я просто ничего не уразумела. И если бы в то время матушка вошла в мое состояние, поняла, что я не хочу ни в чем разбираться, а мне самое главное — удивить ее своей осведомленностью, то она, наверное, на всю жизнь стала бы мне самым близким другом. Но взрослые в сознании своем почему-то либо поднимают детей до своего уровня, либо низводят их до примитива. Они очень редко попадают, если так позволительно сказать, в возрастной тон ребенка. Я это уже и на себе испытала. Помню себя маленькой, помню с седьмого класса по сегодня, а вот от девяти до двенадцати лет все начисто выскочило из памяти… И с людьми всякими говорила, у многих — тоже так. Мало у кого яркие воспоминания приходятся именно на этот возраст.