Вячеслав Сукачев - По чистым четвергам…

— Все, — воодушевленно говорил жене Виктор Степанович, — к чертям собачьим: с первой же получки начинаем откладывать деньги на книжку и летом едем в отпуск. Хватит, Катюша, жить абы как! Начнем с тобою жить для себя.

Катюша внимательно слушала его, воодушевлялась вместе с ним, но все не пропадало из ее глаз легкое недоверие.

— Надо только научиться правильно планировать, — продолжал Тихомиров, — а то через наши руки столько денег проходит…

— А сколько проходит? — вмешалась Катя. — Сейчас мы с тобой около четырехсот рублей приносим. Давай будем считать. Страховки на ребят — двадцать рублей. Кредит за цветной телевизор и мебель — пятьдесят рублей. Квартира, свет, телефон, школьные обеды у ребятишек, проезд — еще пятьдесят рублей минус. Так? Лекарства, а они сейчас вон какие дорогие, секции и кино у ребят — еще сорок рублей отними. Так? Двести рублей мы всей нашей оравой проедаем, а иной раз и не хватает — мясо и овощи только с рынка идут, а там цены кусаются. Так? А еще одеться надо, четыре раза в год всем обувку купить, телевизор и пылесос отремонтировать, к празднику выпить чего взять. Вот они и деньги наши — пшик!

Виктор Степанович, внимательно слушавший Катюху, ужаснулся:

— Двести рублей на еду?!

— А то… Тебе в месяц только на обеды тридцать рублей, да мне столько же — считай. А мясо по четыре рубля, если не по пять. Яблочки ребятам — у спекулянтов… Чего ты хочешь, если синюшный кролик сегодня пять рублей.

И так они долго говорили, высчитав все до копейки, а потом Катюха вдруг разом и ошарашила Тихомирова:

— В отпуск, Витя, говоришь? А Сережка джинсы просит…

— Как — джинсы? — опешил Виктор Степанович.

— Очень просто: на барахолке по сто семьдесят пять рублей продают.

— За штаны?

— За джинсы… У них в классе только наш Сережка и еще один без джинсов.

— В двенадцать-то лет?

— Что делать, Витя, — вздохнула Катюха, — время теперь такое. Оксанка и то о кроссовках мечтает. А где их возьмешь? Опять же — на барахолку надо…

«Да будь же оно все проклято, — скрипнул зубами Тихомиров, — гарнитуры, ковры, джинсы, кроссовки — все! А когда же нам самим можно будет пожить? И почему это я, специалист с высшим образованием, не могу позволить себе за тринадцать лет самостоятельной жизни отпуск на берегу Черного моря? Кто же тогда, черт возьми, отдыхает там?!»

В общем, такой вот у них опять разговор получился. И это они еще не касались отвалившихся изразцовых плиток на кухне и в ванне, охромевшего дивана из финского гарнитура, фигурных коньков и формы для Оксанки… И невольно припомнилось Виктору Степановичу, как весело и безмятежно жили они в однокомнатной коммунальной квартире, деля кухню и санузел с соседом дядей Лешей. Все у них тогда было, в этой однокомнатной квартире, и ничего особенного, кроме еды, им не требовалось.

«Да, жизнь круто изменилась за последние годы, — невесело думал Тихомиров, — а обстоятельства остались прежними. Подорожал желудок, а деньги подешевели, если штаны для подростка стоят теперь больше его месячного оклада. И совершенно бесполезно называть все это мещанством, поскольку давно уже белой вороной смотрятся не те, кто носят эти самые джинсы, а несчастные, богом забытые, у кого их нет…»

В четверг утром, впервые после болезни собираясь на работу, Виктор Степанович Тихомиров уже вновь был раздражен и ненастен.

— Ты бы, Витенька, воздержался пока ходить с дружинниками, — провожая его, сказала Катюха. — Слаб ты еще, а на улице мороз уже: не дай бог осложнение подхватишь, долго ли после болезни.

— Хорошо, — буркнул в ответ Тихо миров и поспешно отвернулся, пряча от жены глаза. И потом, шагая к остановке автобуса, мучительно соображал, случайно или нет упомянула Катюха о дружине.

Поздно вечером в штабе дружины горела маленькая настольная лампа, окна были зашторены, бутылка сухого вина и коробка конфет украшали стол, потеснив в сторону папку с документами. Из небольшого репродуктора доносились тихие звуки вальсов Штрауса, за стеной, в соседнем помещении, работала ротационная машина, и пол в комнате легонько подрагивал.

Елена Николаевна, Леночка, сидела на кожаном диване и пристально, не мигая, разглядывала Тихомирова, словно бы видела его в первый раз. Неприятно длинная пауза вытягивалась, словно резиновый жгут, готовый на пределе растяжения неожиданно лопнуть.

Вместе с темнотой из невидимых небес повалил крупный пушистый снег, в два часа покрывший землю сантиметров на пять, так что они возвращались в штаб, по щиколотки утопая в этом холодном пуховике, а потом вдруг резко похолодало, из-за ближайших сопок сорвался ветер и сейчас вот швырял в стекла жестко шуршащую снежную крупу. От этого шороха и кислого подвывания ветра в полуголой комнатенке с облупившимися возле косяков обоями было особенно тоскливо и неуютно, и Тихомиров, примостившийся на стуле обочь стола, невесело вспоминал свой диван в кабинете и рядом, на табурете, стакан горячего чая с плавающей в нем долькой лимона…