Иван Скачков - Солдатом быть не просто

— Самоволка у вас, говорят, была. За это никто хвалить не станет.

— Не было самоволки, товарищ старший лейтенант, как на духу говорю! Да ведь и слушать не хотят… Вот на том самом месте у озера я тогда сидел в личное время. Оно, конечно, надо было пойти к командиру, отпроситься… Тут я не спорю, виноват. Расстроился тогда. На вождении кто-то, видать, еще не совсем пройдя колейный мост, дал разворот: колеи сдвинул. До нас водила третья рота. Ну, а как мой танк влез на них — они и полетели… Вернулся на исходную, доложил. Не поверили, сказали, это я мост порушил. И давай ругать, и давай. Дежурный по танкодрому говорит: не водитель вы — агротанкист…

— Пахарь, значит?

— Пахарь. До службы на тракторе работал. Выведешь его по весне на поле, и ходит он у меня без продыху — с зимы был ухоженный. Мне самому в радость зиму с ним возиться. И теперь часто весна вспоминается: поле парит, будто вдыхает тепло, когда лемехами режешь. Или уборка. Тогда еще веселее бывает…

«Ах, Самарин, Самарин, — думал я. — Ты бы сейчас своего Мартынюка послушал!»

— …А в армии какой же я «агротанкист»? Танкист — первый класс у меня. И не мог я мост порушить, не делал разворота… А вы из какой роты, товарищ старший лейтенант?

— Из той, что колейный мост поломала.

— Значит, вы верите? — Мартынюк посмотрел вопросительно.

Я лишь кивнул.

В столовой мне встретился старшина нашей роты. Он подтвердил, что на последнем вождении один из танков повредил колейный мост. Надо было, конечно, привести препятствие в порядок, но роте объявили срочный сбор.

— Почему не доложили?

— Моя вина. Но, пока собрали людей, соседи уже водить начали. Думал, они сами наладят.

Я быстро шагал к офицерскому домику, хотелось поскорее встретиться с Самариным. Что он теперь скажет? Вспоминались его рассуждения о духовном родстве с природой, о зоркости собственного взгляда на нее… Рассуждает о мироздании, а рядом с собой не видит человека. Такие вот ахают, умиляются при виде стайки облаков или зеленой лужайки, могут с гневом говорить о тех, кто сломал зеленую ветку, и безучастно относятся к душевной боли человека…

Хорошо, что в ту минуту я не застал Самарина в нашей комнате. Мог наговорить такого, что дружбе нашей, вероятно, пришел бы конец.

Я сидел с книгой, слушая, как дождь шепелявит по стеклам и листьям деревьев под нашим окном.

Алешка вернулся к вечеру. Промок, но, кажется, был доволен проведенным днем. Остановился у порога с берестяным лукошком в руках — успел смастерить в лесу! С козырька фуражки стекали капли. Поставил лукошко с грибами у порога, тут же присел на табуретку, намереваясь снять сапоги. Оживленно рассказывал:

— Грибов!.. Год нынче особый выдался, набрать можно, сколько унесешь. А ты как провел день?

— С солдатами на озере… Видел там, между прочим, Мартынюка. Говорил с ним.

— Интересно, о чем?

— Да вот, оказывается, тот колейный мост повредила наша рота, я проверил. Так что делай выводы.

Мои слова застали Самарина в напряженной позе, когда он пытался стянуть с ноги промокший сапог. Внезапно выпрямился, натянул сапог, поднялся и прошел к столу, оставляя на полу следы, сел.

— Еще что?

Я рассказывал подробно, не опуская ни одной мелочи из беседы с Мартынюком, даже старался передать оттенки его речи. Против обыкновения Алешка ни разу не перебил меня, не задал ни одного вопроса, а когда я умолк, поднялся, внимательно оглядел выставленные на подоконнике фигурки и вдруг одним движением смахнул их на пол.

Я собрал фигурки, поставил их на подоконник. Некоторые были поломаны.

— Разве они виноваты, Алеша?

Самарин молча надел фуражку и ушел. Я не задерживал, хотя вообще-то ему следовало обсохнуть.

Сеял дождь. Под ногами всхлипывала грязь. Лейтенант Юрасов шел со службы домой на противоположную окраину Подлесного. Мокрые дома, деревья, раскисшая дорога, редкие прохожие — все выглядело скучно. Говорят, весной Подлесное наряжается в кружева: много здесь садов — в каждом дворе. А летом сразу за селом — луговое раздолье; в травяном бархате лениво течет речка, дальше рощи, поляны, и, наверное, у каждого нового человека, приехавшего в Подлесное, взволнованно забьется сердце при взгляде на эту красоту, на утомленные от тяжести плодов ветви яблонь, груш, слив, вишен.

Но Григорий Юрасов ничего этого не видел. В полк он прибыл, когда сады потемнели и целыми днями дождило. После Киева, где он прожил восемь лет и закончил военное училище, Подлесное показалось ему глухим углом. Привозить сюда жену Григорий пока не собирался. Квартиру обещали только через год, и ему пришлось немало походить по селу в поисках жилья, пока наконец не набрел на один дом, где хозяйка сдала ему комнату.