Бела Иллеш - Тисса горит

— Все в порядке, коллега, завтра мы едем.

— Куда? — удивленно спросил я.

— Как куда? Туда, куда нам по договору полагается. Сперва в Шалготарьян, потом дальше, в Словакию, в Кошице, может быть в Прессбург, — там видно будет, куда. Важно то, что уже завтра мы сможем уехать. Я на роли отцов — жаль, что для любовников я уже слишком стар! — ты же, пока что, только сверхштатным актером.

— И мне придется выступать?

— А как же иначе? Но на первых порах, как я уже тебе сказал, только в качестве дублера; а кроме того, если будем давать оперетту, то ты будешь петь.

— Но…

— Знаю, знаю. Директор мой старый приятель, еще с довоенного времени. Одним словом… Ну, живее! Вот там, на углу, живет мой зять. Он трактирщик, этот подлец — убежденный отравитель. Эту ночь мы проведем у него. Твоя единственная задача состоит в том, чтобы молчать. Что бы я ни сказал, ты и ухом не веди.

Трактирчик был уже заперт. Через двор мы прошли на квартиру.

Сестра Анталфи была одна дома.

Анталфи обнял и поцеловал сестру.

— Я завтра собираюсь уезжать, — начал он.

— Боже мой, куда ты едешь? Я думала, что ты…

— Мой секретарь, — прервал ее Анталфи, представляя меня. — Знаешь, я сорганизовал театральную труппу, и завтра мы уезжаем в турне по провинции. Я пришел попрощаться. Счел, так сказать, своим долгом нанести прощальный визит дорогим родственникам. Герман дома?

— Нет, но скоро придет.

— Вот беда! — воскликнул Анталфи таким тоном, что нельзя было понять, в чем, собственно, беда — в том, что хозяина нет дома, или что он скоро придет.

Мадам Шумахер поставила на стол сало с красным перцем, лук, хлеб и, по просьбе Анталфи, бутылку вина. Мы принялись за еду.

— Я думала, что ты… — начала она в третий раз, но Анталфи снова перебил ее. Его мало интересовало, что думала его сестра. С полным ртом он так красноречиво разглагольствовал о своих театральных планах и о предстоящем материальном успехе этого турне, так расхваливал таланты молодых актеров своей труппы, что она, наконец, отказалась от всяких вопросов и примирилась с тем, что Анталфи никогда не узнает, о чем именно она думала. Сложив руки, она наблюдала, как мы насыщаемся, и молча слушала рассказы брата.

— Я все так умело сорганизовал, собрал такую превосходную труппу, что не только эти дрянные провинциальные городишки, но и Будапешт все пальчики бы себе облизал. Это говорю я, Анталфи, и тут сомнений быть не может. Недурное винцо, хотя, повидимому, не без того, чтобы хозяин его освятил водичкой.

Не успели мы допить бутылку, как явился хозяин.

— Ну, что, старый плут, тебя еще не повесили? — спросил он, отступив на шаг от уже раскрывшего свои объятия Анталфи.

— Что ты, что ты, Герман! — с упреком воскликнул тот.

Герман молча обвел взглядом лежавшие на столе остатки еды, потом жену, меня и, наконец, Анталфи, все еще стоявшего перед ним с протянутой рукой.

Герман был широкоплеч, мускулист, с большими руками и ногами, но на целую голову ниже Анталфи. У него были маленькие зеленоватые глаза, с чрезвычайно неприятным выражением, перебегавшие с одного предмета на другой.

— Я пришел, так сказать, попрощаться, — снова начал Анталфи.

— Попрощаться? — обрадовался тот. — Ну, что же, всего хорошего, иди себе с богом. Я тебя обижать не стану. Не хочу себе рук марать. Но предупреждаю тебя: если ты хоть раз еще сунешься сюда, я тебе все кости переломаю, можешь быть уверен.

— Герман, ради бога, ведь он твой зять, — взвизгнула его жена.

— Мой зять? Благодарю за подобных зятьев. Когда он служил жидам, грабил по всей стране и убивал людей, — да, четыре месяца твой дорогой братец только этим и занимался, — да, когда ему было хорошо, он и глядеть на нас не хотел. А теперь, когда плохо стало, он будет сидеть у меня на шее? Спасибо, большое спасибо, но мне такой зять не нужен. Я — добрый христианин и честный венгерец и минуты больше не потерплю у себя в доме этого негодяя. Убирайся отсюда вон, вот и все…

Анталфи продолжал стоять спокойно, скрестив на груди руки и не выказывая ни малейшей охоты уходить.

— Солнце зашло, — сказал он нараспев, точно декламируя, — скоро ночь покроет измученный город. По улицам рыщут румынские патрули. Ты, видно, хочешь, чтобы румынские штыки пронзили мне сердце? Ты готов взять это на свою совесть?

— Я ничего другого не хочу, кроме того, чтобы ты тотчас же отсюда убрался и никогда в жизни не попадался мне на глаза.

Мадам Шумахер громко рыдала.

Анталфи обернулся к ней: