Бела Иллеш - Тисса горит

Около полуночи мы, восемь коммунистов, собрались у Пойтека.

— Положение очень серьезное, — сказал Пойтек. — Красная армия не в состоянии сопротивляться, и, что хуже всего, социал-демократы собираются положить всему конец, а они — этого отрицать нельзя — в большинстве. Бела Кун с трудом настоял в правительстве на том, чтобы последнее слово о судьбах революции осталось за рабочим классом. На завтра созвано собрание металлистов. Кун и Ландлер будут убеждать рабочих взяться за оружие. А затем, — можете сколько угодно удивляться или негодовать, — главнокомандующий Бем выскажется за то, чтобы сложить оружие.

— Негодяй!

— Побаиваюсь, как бы рабочие не последовали за ним, — заметил старый Липтак.

— И, думаешь, они возвратят фабрики?

— Как знать…

— Рабочие, по-моему, возьмутся за оружие.

— Да, — твердо произнес Пойтек. — Завтра днем мы созовем конференцию всех заводских уполномоченных.

Я вышел на балкон под звездное небо. Улицы были безлюдны. Слышались лишь тяжелые шаги милиционера.

«Висельник приносит грозу» — гласит венгерская пословица.

Румыны на Тиссе и чехи под самым Будапештом воздвигают виселицы для коммунистов.

Ураган… Неистовый ветер когтистыми лапами срывает красные украшения с голов зданий, подкидывает их в вышину и, вдоволь натешившись, швыряет их в уличную пыль, — но, минуту спустя, они уже снова носятся высоко над домами.

Фью-ху-ху-ху-ху…

Леса строящегося дома обрушиваются, похоронив под своими обломками четверых рабочих.

С фронтона народного театра срывается кусок мраморной ноги греческой богини и падает на голову проходящей женщине.

— Помните, в день объявления войны была такая же гроза…

— Нет, это было в день вручения ультиматума Сербии.

— Вы правы — это был день ультиматума. Ветер в тот день с корнем вырывал деревья.

— Румыны в два дня дойдут до Пешта.

— Чехи будут раньше.

— Национальные венгерские войска идут вместе с румынами.

— Дай-то бог!

Стало быть, всего каких-нибудь два дня, и мы…

В рабочий дом мы явились все вместе. Было всего пять часов дня, но так как небо покрывали свинцовые тучи, то низкий, ободранный и грязный зал был погружен в полумрак.

«Большим» зал был только по имени — на деле же он таковым не был. После нашей победы мы здесь собрались впервые.

— На сегодня этого зала хватит, — сказал Пойтек. — Сегодня все равно явятся одни только уполномоченные.

— Да и те не в полном, вероятно, составе, — заявил Фельнер. — Люди не посходили еще с ума, чтобы являться в такую непогоду, — особенно, когда их к этому не принуждают…

Он кисло улыбнулся и повторил: «в такую непогоду», чтобы каждому было понятно: Фельнер имеет в виду отнюдь не свинцовые тучи и резкий ветер.

— Уж если сегодня не соберутся…

— Вы еще очень молоды, товарищ Ковач, и многое видите не в надлежащем свете. Лет двадцать тому назад и я был не лучше вас, но с того времени я кое-чему научился.

К шести часам народ собрался. Пришли не все те, кто должны были явиться, но все же нас набралось достаточно: к тому моменту, когда Фельнер объявляет заседание открытым, в зале находится не меньше ста человек.

Все чувствуют себя усталыми после вчерашнего празднества, после сегодняшней работы, все подавлены этой духотой и главным образом общей растерянностью. Тихо перешептываются, точно поверяя друг другу страшные тайны.

— Бем утверждает…

— Да, но Бела Кун…

— Рабочие дружины…

— Металлисты…

— Румыны…

— Тибор Самуэли…

Говорит Фельнер. Сегодня он тоже утомлен, его голос звучит вяло и хрипло. Но зато он очень революционно настроен. Он часто упоминает Маркса и Ленина. О мировой революции он тоже не забывает.

Несколько робких одобрительных возгласов.

Фельнер ведет к намеченной цели:

— Исторические дни… Ответственность перед историей… Румыны, чехи… Банкротство Красной армии… Мир или смерть… Мир, мир… Цена мира — демократия. Демократия, Демократия… Правительство, опирающееся на профсоюзы… Мир, мир, Революционные традиции рабочего движения в Венгрии. Пацифизм… Мир… Хлеб… Благожелательство Антанты…

Молчание. Здесь свыше ста человек, но в зале такая тишина, словно нет здесь ни единого живого существа. Сто рабочих. Большинство сидит, опустив головы, как бы стыдясь чего-то. Когда они поднимают глаза, в них читается стыд и ужас.

Стыд и ужас…

— Антанта… Антанта…

Когда замирают последние слова Фельнера, меня тоже охватывают угрызения совести: мы не сделали всего, что нужно. Нет, нет!