Бела Иллеш - Тисса горит

— Правильно сказано.

— Так значит?..

Восемь парней помогают вытащить машину изо рва. За это время мы подтягиваемся.

— Только гуляша мне не испорть, — наказывает Готтесман ротному кашевару. — И чтобы соку побольше было… А когда будет готов, то доставь нам его в Лошонц.

— Простынет…

— Разогреем на епископской кухне.

— В Лошонце нет епископа.

— Это не важно. Важно, чтобы ты побольше паприки положил — мясо больно жирное.

Автомобиль Ландлера уже скрылся из виду. Чехи прекратили стрельбу. Из того, что машине удалось скрыться невредимой, можно заключить, что лежат они теперь далеко от шоссейной дороги.

— Готовься! — крикнул Готтесман. В руке у него винтовка с привернутым штыком.

Ландлер сообщил нам, что чепельцы подадут нам сигнал в атаку гусарским рожком. Мы выслали патруль для установления с чепельцами связи, но патруль не возвращается, и сигнала не слышно. Люди в нетерпении переглядываются. Один снова уселся. Другой оставляет винтовку. Еще минута — и все опять улягутся, появится гуляш, а тогда уже их никаким сигналом не поднять. Я толкаю в бок Готтесмана, и он в ответ подмигивает мне: «понял, мол». Приставив ладонь к уху, он прислушивается и внезапно откидывает голову, словно уловил сигнал.

— Готовься! — кричит он. — Братцы! Товарищи! За мировую революцию, вперед!

Готтесман выскакивает вперед. Кровь ударяет мне в голову, и руки, сжимающие винтовку, охватывает дрожь нетерпения. Дикий крик срывается с моих губ, и я кидаюсь вслед за Готтесманом.

— Ур-ра!..

— Ур-ра!.. Ур-ра!..

Гулкий топот множества ног. Прерывистое дыхание. Звякание оружия. Дикие ругательства. Мы несемся к шоссе.

От рощицы до дороги — многоцветный ковер. Уже столько времени бежим мы, а до шоссе все еще далеко. Кто мог бы это подумать? И чепельцев нет как нет…

— Ур-ра!.. Ур-ра!..

Одним прыжком Готтесман перескакивает через ров.

— Вперед, братцы! — кричит он, взбираясь на дорогу, и грозит кулаком в сторону чехов.

— Та-та-та-та-та-та…

Товарищи!

— …! Мы слишком рано заорали!

— Стреляют, сволочи!

— Ур-ра!..

Я перескакиваю через ров и взбираюсь на шоссе.

Человек десять опередили меня, остальные несутся вслед за мной.

— Та-та-та-та-та-та…

Я спотыкаюсь и падаю. Когда подымаюсь, рота уже далеко впереди. Некоторые валяются на дороге. Живо! Я делаю один лишь шаг, и режущая боль в левой ноге валит меня с ног, — я падаю в ров по другую сторону дороги.

Угодили, мерзавцы!

В эту минуту раздается сигнал чепельцев. Гусарский рожок.

Гм… Они даже не играют военного марша!..

Ров полон воды. Надо выбираться. Но моя нога… Попали в ногу, но как тяжелеет голова! Ну как-нибудь… Чорт возьми, я позабыл Пойтеку дать свой адрес! Моя квартира… Рыжая женщина… Ну-ну, наконец-то!

Я поднимаю голову над насыпью. Не видно никого. Покинут всеми… Понятно, будь здесь Пойтек…

Вечером меня разыскали санитары.

— Ну?.. — шепчу я, пока меня укладывают на носилки. У меня не хватает сил докончить вопрос. Но это и не нужно — санитары меня и так понимают.

— Лошонц наш, — в один голос, точно сговорившись, отвечают они.

— А подлец кашевар до нельзя пересолил гуляш, — добавляет один из них, товарищ Бодор с завода Вольфнера. — Влюбился, видно, в кого-нибудь, злодей…

— Много убитых?

— Больше, чем нужно… Могло бы нам обойтись дешевле.

— Ну, зато взяли…

Восемь дней я пролежал в госпитале в Лошонце. Ружейная пуля пробила левую ляжку, задела кость, но серьезных повреждений не причинила; никакой опасности мне не угрожало, но от потери крови я испытывал чрезвычайную слабость.

На девятый день санитарный поезд увез меня в Уйпешт, и на следующий день я уже лежал в больнице имени Карольи.

И самому бы мне не придумать лучше того, как распорядился случай. В палате, куда меня положили, стояли две кровати: одна была моя, на другой же лежал не кто иной, как дядя Кечкеш. Старика привезли с румынского фронта с простреленной грудью, и он уже три недели находился в этой палате. Его кровать стояла впереди моей, а потому видеть друг друга мы не могли, чем старик, — он по крайне мере это утверждал, — был очень доволен: у него ни малейшей охоты не было глядеть на коммунистов, — достаточно он уже на них нагляделся!

— Из-за какой-то дурацкой румынской пули вы злитесь на коммунистов?

— Что я — щенок, чтобы злиться на краешек стола, о который ушибся? Если румынская пуля лучшего места себе не нашла, — ну, и пусть ее… Но сам господь бог никогда не простит коммунистам их грехов, — а я — то уж не добрее господа-бога.