Бела Иллеш - Тисса горит

— Ну, как сказать…

— Тот, кто раз это пережил, никогда этого не забудет! Этих рабочих никому не поработить!

— Кто знает!

— Экое множество!.. Больше ста тысяч!

— Что из того! Миллионы встречали объявление войны с энтузиазмом.

— Война была чуждым делом, а это — наше.

— Как сказать… Если кто не только кричит «ура», но и по-настоящему борется за революцию… Я так понимаю: надо не словами, а оружием бороться… Семнадцать лет я организованный рабочий, я знаю рабочих, но, по совести говоря, не могу поверить, что они возьмутся за оружие для защиты революции. И все это, несмотря на то, что не сегодня-завтра…

— Двести тысяч человек. Больше… — четверть миллиона. Или даже еще больше! Рабочие и солдаты.

— Да здравствует диктатура пролетариата!

— Да здравствует!.. Да здравствует!..

— Да здравствует мировая революция!

— Все принадлежит нам!

— Да здравствует!.. Да здравствует!..

— Так, так… Ну, уж рабочих-то я знаю…

Что бы ни говорил Фельнер, я слышал лишь голоса четверти миллионов людей, тяжелую поступь полумиллиона ног.

— Ми-ро-вая революция!..

— Ми-ро-вая революция!..

— Ура!.. Ура!..

По счастью, я потерял Фельнера из виду, и таким образом мне удалось добрых полчаса беспрепятственно отдаваться общему ликованию. Четверть миллиона участвующих! Четверть миллиона товарищей! Нет силы, которая способна была удержать этот поток.

На обратном пути, у Восточного вокзала, я столкнулся с господином правительственным комиссаром Немешем. Не заговори он со мной сам, я бы его, по всей вероятности, и не узнал. Он был небрит, в солдатской шинели, но с кепкой на голове. На ногах же… Такие сапоги можно видеть только на актерах, которые играют революционеров.

— Вы, товарищ Ковач? Не хотите уже узнавать бедняков?

— Быть не может! Товарищ Немеш? Как это вы сюда попали? В таком наряде?

— Бежал от чехов. Все оказалось напрасно — все наше мужество было ни к чему. Пришлось эвакуировать город. Подумайте только: чешские офицеры восседают в здании Берегсасского комитета!..

— А в замке в Буде сидят красные солдаты.

— Так-то оно так, но… Румыны у самой Тиссы, а чехи всего в нескольких часах от Будапешта. В Сегеде венгерские белые и французы. Здесь люмпенпролетариат выпирает всех старых участников рабочего движения. Что будет, что будет!.. Диктатура люмпенпролетариата!..

— Послушайте…

— Не истолкуйте ложно моих слов, товарищ Ковач: я убежденный коммунист, но именно это и заставляет меня желать, чтобы власть была в руках организованных рабочих, и я требую энергичных мер против люмпенпролетариата. Вы, я знаю, убежденный, честный революционер. Но вы понятия не имеете, что выделывает люмпенпролетариат. Я приведу пример. Вы думаете, конечно, что я был председателем директориума в Береге? Ошибаетесь! Нас, старых, испытанных участников рабочего движения, совершенно вытеснил всякий сброд… Да, всякие ничтожества сидели в правлении, а потому рабочие, естественно, и не захотели взяться за оружие. Нас выгнали. Стыдно сказать, нам пришлось бежать, как ворам. Да, да… Это называется диктатурой пролетариата?

— Я тоже, откровенно говоря, не вполне удовлетворен, но совсем с другой точки зрения. Что вы здесь, в Пеште, делаете?

— Пока еще ничего. Но есть некоторые перспективы. Кунфи кое-что обещал. Вельтнер… Впрочем, там видно будет. А вы где работаете, товарищ Ковач?

— В Уйпеште.

— Ну да, конечно, конечно… Я уже об этом слышал. Привет товарищу Фельнеру. Мне кажется, что я получу работу в Наркомпроде. Продовольствие — это, знаете ли, одна из ответственнейших, но вместе с тем и одна из интереснейших областей… Там нуждаются в надежных людях. Я пока что, конечно, не наркомом буду, ну, а впоследствии — увидим… А что вы скажете об Отто Корвине? Недурную карьеру сделал? А?

— Карьеру?!..

— Ну как же… Начальник политической полиции!.. Такой молодой человек! Уж если это, по-вашему, не карьера…

В Уйпеште демонстрация началась в два часа дня. Впереди выступали дети. Для большинства ребят участие в демонстрации, было, понятно, только развлечением: песни, музыка, знамена. Но когда колонны поровнялись с ратушей, некоторые из ребят такими глазами смотрели на балкон, где разместился директориум, словно они твердо знали, что сумеют довести наше дело до конца. Перед волнующимися рядами детей шел старик-учитель, дядя Юлий, двадцать семь лет под ряд бывший сельским учителем, каждый год в другой деревне, и нигде не удерживавшийся больше года, потому что повсюду выступал защитником батраков.