Бела Иллеш - Тисса горит

— А Иосиф тоже работает у Сигизмунда Брауна?

— Иосиф? А ты еще помнишь Иосифа?

— Как не помнить! Ведь мы с ним однолетки. Помню, как вместе разбили окно в амбаре, управляющий еще тогда нам здорово всыпал. Помню также, как Иосиф свалился в ручей. А дома он?

Старик опустил голову.

— У итальянцев остался, — тихо промолвил он. — Убили Иосифа. Язык не выговаривает, не могу сказать, как называется гора, где его убили, — пришла только почтовая карточка от Красного креста: умер, мол, смертью героя. Это Иосиф то! Ты ведь с ним играл, знал его… Большой был тебе приятель. Помнишь, совсем он еще мальчишкой был, а уже умел верхом ездить, очень лошадей любил… Умер смертью героя… И пособия не получили — не полагалось. Волостной писарь сказал, что не полагается. Да, умер смертью героя… Волостного писаря помнишь?

— Помню. Его Окуличани звать?

— Верно, Окуличани. Ну, если знал его, то уже вовек не забудешь. И господина управляющего Стефана Тота не забыл?

— Его тоже помню. Когда пешком ходил, то всегда с хлыстом.

— Верно. Так вот что я тебе скажу, Петр: если господин управляющий Стефан Тот умрет в постели, а не на виселице, то значит нет бога на небесах. Какой здоровяк, а в солдаты, небось, не забрали! И господина станового, судью тоже. Их-то, небось, итальянцы не убили. Да и отощать за войну они тоже не отощали, скорей еще раздобрели, ведь ни в чем у них недостатка не было… Керосин, сахар, табак, деньги, солдатские жены — всего у них было вдоволь, а если кто решался открыть рот, на того они тотчас же натравляли жандармов. Не забудь, Петр! Никогда не забудь. Стефан Тот — вот как звать господина управляющего.

Через час, примерно, когда вдалеке уже показался шпиль наменьской церкви, я впервые подумал о том, что до сих пор мне еще ни разу не приходилось говорить перед народом. В тюрьме и в концентрационном лагере я никогда не скрывал своих взглядов, но публично не выступал. При мысли о том, что теперь мне предстоит выступить, меня даже в жар бросило. Дядя Кенереш, как будто начиная догадываться, отчего у меня так вытянулось лицо, сдвинул брови над тусклыми серыми глазами и недоверчиво покосился на меня.

— А умеешь ты говорить, Петр?

— Умею, — ответил я несколько неуверенно.

— Где научился?

— В тюрьме!

— Вот и ладно, — кивнул дядя Кенереш и разгладил обвислые седые усы. — Вот и ладно, — повторил он и стегнул лошадей.

— Но-но!

Теперь сквозь зелень уже отчетливо проступила колокольня, а затем я узнал и дом Сигизмунда Брауна, крытый красной крышей. А как обветшало распятие у входа в деревню! Но старый, расколотый молнией дуб, — рассказывают, что когда-то, при своем бегстве из страны, под ним отдыхал князь Ракоци, — старый дуб ничуть не изменился с тех пор, как я его видел; он, верно, был так стар и сух, что время не решалось его тронуть. Еще поворот — и мы въехали на большой полуразвалившийся мост, на который всегда вступаешь с опаской, — не провалится ли он под тобой, — и вот, наконец, мы оказались среди домов.

Но что это, что это такое? Что тут произошло?

Дядя Кенереш сразу заметил, что, пока он ездил в город, в деревне что-то случилось. Хотя еще и пяти часов не прошло, как он запряг лошадь, — а вот уже на тебе!

Сходки мы собирать не стали — в сходке нужды большой не было. Утром народ железными вилами убил волостного писаря. К Стефану Тоту тоже ворвались, но он куда-то исчез. Сколько его ни искали, найти его не удалось. Сигизмунд Браун уже неделю тому назад уехал в Будапешт. Поп был седой старик, так что в деревне некого уже было убивать. Мужики с железными вилами охраняли дом Сигизмунда Брауна — было бы глупо поджечь его как раз теперь, когда без огня выкурили старого хозяина. Во дворе общинного правления жарили на вертеле вола — со скотного двора Сигизмунда Брауна, бочку вина тоже выкатили из его подвала. Народ, от мала до велика, сидел вокруг огня: кому не досталось места во дворе, тот ждал за забором. Говорили по преимуществу парни, побывавшие в России, но и у других язык как будто развязался, — всякий точно знал, что народу нужно, но каждый понимал это по-своему.

— Вот товарищ из города, уже научившийся, как делать революцию, — громко отрекомендовал меня дядя Кенереш.

— Что может городской человек в земле понимать? Он только и знает, что когда дождь идет, то грязь будет.

— Не надо нам чужой головы! Что, наша голова на то только и создана, чтобы жандарму было что разбивать?

— Да разве товарищ Петр Ковач для вас обыкновенный городской человек? — обозлился вдруг дядя Кенереш. — У этого парня, не забывайте этого, отец в тюрьме умер. Кто памяти не растряс, тот должен помнить, что отец товарища Петра, Иосиф Ковач, взялся за вилы, защищая свои права. Да и Петр не посрамил своего отца, — тоже уже сидел в окружной тюрьме.