Бела Иллеш - Тисса горит

Но мои мытарства еще далеко не кончились.

В те дни чешские жандармы вели настоящую охоту на венгерских эмигрантов. Десятками ловили они товарищей, пытавшихся бежать в Вену или в Прагу. А судьба тех, кто попадался, тебе известна.

Я рассчитал, что если ехать не в сторону Праги или Вены, а как раз в обратном направлении от Австрии, — пожалуй, мне удастся удрать от братиславских жандармов. С социал-демократической газетой в руке, — это как раз был тот номер, в котором мерзавец социал-демократ Роонаи, — помнишь, тот самый, что был в Венгрии наркомюстом… Ну, словом, я уселся в поезд, направлявшийся в Прикарпатскую Русь. И пока жандармы осматривали поезд, читал передовицу этой самой сволочи под заглавием «Закат Москвы» — о братиславской забастовке. На другой день я был уже в Ужгороде. С вокзала направился прямо на квартиру Гонды. Он был дома.

— Ты что — с ума сошел?! — ахнул тот.

— Ну, дискуссировать об этом не будем.

Гонда побесновался-побесновался, потом принялся хохотать. Смеялся и злился, но все же на следующий день достал кое-какие документы, с которыми я мог уехать в Слатину.

В Слатине я был впервые. Ни один чорт меня там не знал. Гонда дал мне отличную явку и рекомендации. Товарищи устроили меня на работу на соляных копях.

Ты, Петр, на соляных копях бывал, кажется? Но ты там не работал. Я попал в Людвигскую шахту. Там и посейчас работают теми же примитивными способами, как во времена Адама. Ты становишься на колени прямо на соль. Под тобой, над тобой, вокруг тебя — всюду соль. Стоишь так на коленях и каким-то топороподобным инструментом вбиваешь клин в соляную глыбу и бьешь ее со всех четырех сторон, и так глубоко вгоняешь клин, что наконец соляная глыба обваливается. Не знаю, достаточно ли ясно объясняю. Одно наверняка поймешь: человек, непривычный к этой работе, после первых же пяти минут начинает проклинать бога, а после десяти снимает даже рубашку. Я обливался потом, как будто меня водой окатили. За два с половиной месяца, — два с половиной месяца проработал я в этих шахтах, — я исхудал так, что превратился в скелет, обтянутый кожей. Но в общем я чувствовал себя неплохо. Жил я у плотника Дудаша. Я знаю, ты знаком с ним, — он часто вспоминал тебя. Жил я как вполне порядочный человек. Изучал чешский язык у одной девицы, дочери владельца табачной лавчонки. Признаться, девица скорее усвоила венгерскую речь, чем я чешский язык. Не знаю, к чему бы все это привело, не случись декабрьской забастовки.

Декабрьская забастовка, как ты знаешь, началась с того, что чешские социал-демократы с помощью жандармских штыков захватили пражский Народный дом. Забастовала Прага, потом Брюнн и Райхенберг. Мало-помалу забастовка охватила всю страну.

Ну, брат, тут я кое-чему научился. Тебе ведь известно, что после того, как нас поймали, после Лавочне, в Прикарпатской Руси партия была разгромлена. Кого убили, кого засадили, кого сослали, кто сам отошел от движения… Гонда за три месяца вновь восстановил партию. Он не декламировал так много, как мы. Не ходил к жупану. Не писал хитроумных статей. Вообще не мудрил много, но партию он восстановил. Да. В Слатине тоже шло, как по маслу.

На третий день забастовки по моей инициативе было устроено небольшое собрание на берегу Тиссы. Ты знаешь, в том месте Тисса так узка, что ее переплюнуть можно, если вздумается.

А на противоположной стороне — Румыния. Когда наш духовой оркестр заиграл «Интернационал», на том берегу, в Сигеткамаре, народу собралось не меньше, чем на этом. Я говорил кратко, — докладчиком был я. И для того, чтобы показать тем, на другом берегу, что мы не только языком болтаем…

На площади, где происходило наше собрание, находилась табачная лавчонка отца моей «возлюбленной». Два парня мигом выставили дверь, и сигары, папиросы, почтовые марки в два счета были розданы народу. Уже в процессе работы мне пришло в голову, что следовало бы лучше разделить имущество какого-нибудь богача. Недолго думая, мы решили исправить ошибку и ворвались в один из больших мучных складов. Склад был быстро опустошен. У зрителей на противоположном берегу слюнки текли от зависти. Румынским солдатам с трудом удалось разогнать их прикладами.

В тот же день вечером в Слатину прибыли два броневых автомобиля и рота легионеров. Под предводительством отца моей «возлюбленной» обшарили все дома. Меня искали, сволочи! Пришлось бежать. По дороге, ведущей из Слатины к железолитейному заводу в Бочко, я скрылся в доме одного дровосека. Дровосек, седой старик-румын, не знавший ни слова по-венгерски, целый день стоял на коленях в углу и, если я правильно понял, молился богу, прося о помощи бастующим. Но, впрочем, быть может, он молился о чем-нибудь совсем другом. Жена его говорили по-венгерски. Ее-то дня через два я и послал к Дудашу. Дудаш пришел ко мне. От него я узнал, что Рожош и его сестра — твоя бывшая любовь, чтоб ей сдохнуть! — находятся в Слатине. Рожош также устроил собрание — и на том же самом месте, что и мы, на берегу Тиссы. Только на этот раз на том берегу солдатам пришлось сгонять народ послушать оратора. Говорил, конечно, Рожош. Он пел по-старому. Сначала ругал Ленина, потом Хорти, потом снова большевиков, которые все, мол, до единого являются агентами Хорти. «Яснее ясного, — говорил он, — что забастовка организована агентами Хорти». Кто-то из толпы крикнул — не думает ли он, что и чешские рабочие в Праге состоят на службе у Хорти? Товарища, подавшего реплику, легионеры арестовали, а так как наши начали орать — кто «ура» Ленину, кто республику ругал, — собрание было разогнано. На том берегу также пришлось разгонять публику прикладами.