Бела Иллеш - Тисса горит

— Откуда? — спросил я его.

— Бежал из Венгрии. Белые террористы…

— Понятно, понятно! А откуда узнал мой адрес?

— В городской управе.

— Отлично.

Когда он сбросил свое тряпье, чтобы помыться, я увидел его спину. Она была полосатая, как у зебры. Я уже несколько месяцев занимался делами венгерских беженцев. Мне были знакомы эти полосы — следы избиения палками. Грудь тоже изранена — ожоги от сигар.

— Где ты побывал?

— В Венгрии. Потом расскажу.

В то время ходили слухи, что Антанта требует эвакуации Печ. Молодая сербская демократия ответила на это усилением пропаганды против венгерского белого террора. Надо было заставить горняков города Печ и окрестностей протестовать против эвакуации, протестовать против передачи Печ бандитам Хорти. В день приезда Мукича у нас и был назначен такой митинг протеста. Я взял Мукича на митинг. После моего выступления он сбросил с себя рубашку и обнажил спину.

Крики возмущения. Тысячи поднятых кулаков.

— Долой венгерских бандитов!

С разных сторон раздались слабые крики: «Ура Сербии!»

После ужина мы с Мукичем отправились домой. Он должен был ночевать у меня. Когда мы вошли в комнату, Мукич стал перед большим висячим зеркалом, — комната у меня была настолько роскошная, что даже в зеркалах недостатка не было, — словом, он стал перед зеркалом и плюнул в стекло. Стоял и плевал. Этак раз десять.

— В чем дело, брат? Что с тобой?

Ничего не отвечая, Мукич продолжал плевать.

— Что такое? В чем дело? В чем провинилось это зеркало?

— Что же, ты хочешь, чтобы я на тебя плевал? — ответил наконец мой старый друг.

Я привык к тому, что беженцы не особенно покладистые и уравновешенные ребята, и научился ни при каких условиях не терять хладнокровия.

— Ты, брат, значит, на меня плевать собираешься? А за что? — спросил я его совершенно спокойно.

Прищурив голубые с воспаленными веками глаза, он оглядел меня с ног до головы и провел рукой по жалким остаткам седеющих рыжеватых волос. Движение это и наморщенный лоб говорили о том, что он напряженно раздумывал. Не трудно было догадаться: он размышлял, стоит ли вообще отвечать мне или нет? Решил, что стоит.

— Ну, если тебе уж очень хочется знать, — сказал он значительно, — так знай: бежал я не из Венгрии, а из одной сербской тюрьмы. Сербы избили меня до полусмерти.

Остальное узнать от него было легко.

После войны он попал в Словению, в «освобожденную» Словению. В югославской армии он служил штабс-фельдфебелем, имел ордена: два сербских и один французский. Все было бы прекрасно, если бы словенские рабочие не начали забастовку, требуя повышения заработной платы, именно в том городке, где стоял со своей частью Мукич. Владелец завода, богатый австрийский еврей, затребовал себе на помощь войска, и молодая сербская демократия исполнила его просьбу.

В чем провинился Мукич — из его слов понять было трудно. Он больше ругался, чем рассказывал. Одно было ясно: старому фельдфебелю никак не могло нравиться, что «исконный враг» — австриец — получает помощь сербских войск против освобожденных югославских рабочих. Мукич вспомнил, что и он был когда-то синдикалистом, анархистом, антимилитаристом, что целых четыре года воевал он за освобождение Югославии от австрийского ига. Повторяю, я так и не добился, в чем было дело. Знаю только, что Мукич вместе с девятью товарищами был арестован и шесть месяцев просидел в какой-то конюшне. Семеро погибли от пыток во время допросов; оставшихся в живых, в том числе и Мукича, перевезли в Белград, где они должны были перед военно-полевым судом отвечать за «измену отечеству». По дороге Мукич удрал, соскочив на ходу с поезда, и после четырехнедельного скитания добрался до Печ.

На следующий день Мукич должен был снова демонстрировать на митинге свою спину. Но вместо этого, при моей помощи, он сбежал в Австрию. Через две недели и я был в Вене, навсегда порвав с молодой сербской демократией.

Вскоре мне удалось связаться с партией. В Вене я разыскивал Мукича, но тщетно. Потом я слышал, что бедняк умер после непродолжительной болезни — в тот самый день, когда его приняли в больницу. Н-да… вот история Видора Мукича, которую можно было бы озаглавить «Демократия против белого террора». Поучительно, не правда ли?

С тех пор, — вот уже шесть месяцев, как я работаю в Пеште, — мне не приходилось иметь дел с демократией — ни с сербской, ни с венгерской, ни с теми, кто о ней говорит. Героев венгерской демократии я избегаю, как холеры. На то у меня свои причины.