Ион Друцэ - Бремя нашей доброты

— Посидите еще, отец. Ночи теперь длинные, до утра еще далеко.

— И то сказать, пока того рассвета дождешься!

Он послушно сел на свое место, благодарный дочери за то, что она попыталась хоть как-то наладить их общение. А как дальше быть, он опять не знал и поэтому, уже сидя на маленькой скамеечке, все еще вертел шапку в руках и примеривался к ней. И тут Нуца спросила:

— Как вам эта зима? Я ее, правда, только из машины видела и даже не знаю — хорошо ли, плохо ли, что столько снегу намело?

— Большие метели, говорили старики, — большие початки.

— Да ну ее с богом, — сказала Нуца, — ту вашу кукурузу. Один ее вид нагоняет на меня тоску.

— Вот, знал бы, обсеял бы вас с сыном другим каким зерном. А чего ты против кукурузы ополчилась?

— Бедности боюсь. Избави бог! Думаете, я не помню, как мы, бывало, когда-то жили; дни, а то и недели на одной только мамалыге? И не просто жили, на солнцепеке били тяпками по пересохшей земле, чтобы вызволить из сорняков опять ту же кукурузу…

— Ничего, после родов почти у всех баб бывают такие странности в настроениях… Потом отойдешь. Я, помнится, когда-то ее тоже недолюбливал…

— Будет вам на себя наговаривать. Вечно там у вас во дворе шуршит листвой кукуруза. В школе меня, помнится, мамалыжницей обзывали, да и теперь на лицах прохожих, когда они идут мимо вашего дома, нет-нет да и мелькнут ухмылки. И то сказать — у кого возле дома яблони, у кого виноград — тысячи по три-четыре что ни год выручают со своих приусадебных участков, а вы на той вашей кукурузе от силы две-три сотни наскребете…

«Господи, — подумал Онаке, — вот и моя дочь стала все пересчитывать на рубли. Да и то сказать, куда она денется от мужа, ибо, как сказано в писании, ты вот есть одна половина, а ты вот есть другая половина…»

— Да если бы та кукуруза, — сказал он вслух, — упала бы в цене, так что стоила бы копейки, я бы все равно ее сеял…

— Вот-вот. В селе так и говорят — Карабуш, мол, из одного только упрямства…

— Дело не в упрямстве.

— А в чем?

— В верности.

— И кому вы ту верность так долго храните?

— Нашим бедным, нашим достойным предкам. Ибо да будет тебе известно, что наше прошлое…

— Да что в нем хорошего, в том нашем прошлом?! Нищета да войны с турками. И еще одна война с турками, и опять новая нищета…

— И все-таки, дочка, и все-таки… Народ наш выжил благодаря кукурузе и мечте о справедливости. Не дай нам бог забросить стезю своей старой бедности и поддаться соблазну сытой и богатой жизни. Ничто так не опустошает дух человеческий, как нажитый им достаток, и, если все время высчитывать да выгадывать, как бы нам не променять своих ангелов-хранителей на быструю езду в собственном автомобиле.

— Но не вечно же нам трястись в допотопных телегах, как та наша тетка-монашка с берегов Днестра…

— А, нет, потом у нее, после войны, лошадь украли. Ты не поверишь, они там, на Днестре, до сих пор воруют лошадей! Ну а без лошади телега у нее развалилась. Последний раз, перед кончиной, когда она меня навестила, приплелась, бедняжка, пешком с узелком кукурузных зерен… Она называла этот сорт «ханган» и шепотом умоляла меня беречь его, потому что ни у кого этих семян больше не осталось…

— И вы их храните?

— А то как же! Они у меня на чердаке, в глиняном горшочке, и очень тебя прошу, когда меня бог приберет и ты будешь выбрасывать все то немногое, что мне удалось нажить, не забудь тот узелок с кукурузными зернами… Возьми и береги его тут у себя сколько сможешь — он счастье приносит. А тетку я часто вижу во сне. Вот она идет, уже столетняя, сгорбленная, с узелком зерен к дальнему своему родственнику… Мировая тетка была! Слова лишнего из нее не вытянешь. Дело, дело и только дело. Иной раз, помнится, сядешь с ней рядышком…

Как это с ним всегда бывало, когда на него находило вдохновение рассказчика, слова то лились потоком, то рассыпались ручейками, и каждый ручеек бежал по своему руслу, потом они снова сливались в одно, и река лилась, и веяло от нее прекрасным миром сказок, уюта, доброты. Нуца слушала, зачарованная, и думала, чем бы его отблагодарить, что бы ему в ответ рассказать, но речь отца укачала ее, и она уснула.

За стеной гости вдруг начали петь. Пели русские, украинские песни. Начали было и одну молдавскую — «Поржавели листья виноградника», но бросили ее недопетую. Запевала низким, грудным голосом жена председателя колхоза. Была она баба с ленцой, вредная, но голос у нее был удивительный. Ее запевка подстегивала, накаляла, и когда наступал черед подпевающим, сотрясались и окна и двери. Но ни мать, ни ее дитя не слышали этого веселья. Они, передав все заботы и тревоги старику, сладко спали. Часа два старик подремал на низенькой скамеечке, охраняя их покой, а под утро встал и тихо, чтобы не разбудить, оделся и вышел.