Анатолий Емельянов - Запоздалый суд (сборник)

— Да ты, Гена, самый настоящий очернитель! — сказал я. — Я с тобой согласиться не могу.

Он пожал плечами.

— Потому, — продолжал я, — что твоя мысль однобока. Ты не принимаешь в расчет лю… любовь, — Не знаю, заметил ли Граф мою запинку, потому что, говоря так, я думал о Наде, думал о том, как далека моя Надя от образа женщины, который так расписал Граф. Нет, Надя не такая! И разве любовь — это красивая наживка? Какая-то глупая доморощенная философия, вот что.

— Любовь?! — Граф в нарочитом изумлении вскинул бровями. — Что же это такое и где вы эту самую любовь нашли?

— Я не искал ее. Она сама находит людей, — добавил я с раздражением. — Да и вообще, Гена, почему вы убеждены, что все обстоит именно так, как вы говорите?

— Просто потому, что я знаю жизнь и знаю, что так называемой любви нет. Если, конечно, разуметь под этим то самое высокое чувство, о котором написано столько прекрасных книг. Вы можете представить что-нибудь похожее на любовь Анны Карениной? А если вы найдете в нашей жизни нечто, что хотя бы напоминало любовь Нарспи и Сетнера [5] Нарспи и Сетнер — герои поэмы «Нарспи» чувашского поэта-просветителя К. Иванова. , я встану перед вами на колени. Такая любовь и нынешняя молодежь — это что-то несовместимое, как день и ночь.

Граф говорил торопливо, словно боялся, что я перебью его, лицо его раскраснелось, глаза возбужденно блестели. Видимо, обо всем этом он много и упорно думал, с помощью книг убеждая себя в своих мыслях. Но и я тоже разволновался. Надя не шла у меня из головы, и я защищал не вообще любовь, а то, что сам испытывал, что пережил.

— Нет, — сказал я, — любовь есть, иначе бы жизнь людей была невозможна, люди бы сделались скотами, животными.

Но Граф упрямо стоял на своем.

— Есть, разумеется, но до того куце и убого это самое чувство, что сравнить его можно только с насморком — хватает на неделю, не больше.

— Можно подумать, что сию горькую чашу вы испили до дна?

— Не исключено, — сказал Граф и замолчал. — Впрочем, вам пора отдыхать, извините, я вас совсем заговорил. — Он швырнул книгу на стол.

«Мое место» оказалось за тесовой перегородкой — длинная узкая комнатка с окошком на улицу. Тут помещалась только деревянная кровать, аккуратно заправленная, да пара мягких стульев. И все было так нетронуто-чисто, что я подумал, что Граф сюда и не заходит. Видно, здесь спала его жена перед тем, как вовсе уйти из этого дома…

— Вот, — сказал он, — располагайтесь. — И поспешно вышел, словно ему невыносимо было видеть эту комнатушку с кроватью. Но когда я уже лежал, когда веки мои уже слипались, когда я проваливался в сладкую светлую яму сна, Граф спросил бодрым голосом:

— Вы не спите?

— Нет.

— Знаете, я сейчас подумал! У тех дворян, может быть, и была любовь, потому что у них было достаточно праздного времени для всех этих страстей и переживаний вокруг любви, вот она в описаниях и выглядит такой утонченной и недосягаемо-прекрасной. А вот мне, современному человеку, для этого дела отводится слишком мало времени. Восемь-десять часов в сутки я работаю, потом заботы домашние, а тут еще радио, телевизор, газета. Любое сообщение, любая мелочь требует к себе внимания, не говорю уже о больших политических событиях. И вот так получается, что о событиях на каком-нибудь Мадагаскаре я думаю гораздо больше, чем о самом себе, о своих чувствах к Люсе… ну, то есть к какой-нибудь женщине. И это уже у меня входит в привычку, в норму жизни. Поэтому вся любовь сводится к удовлетворению биологического закона, вот и все…

«Ага, Люся…» — подумал я, засыпая.

Утром меня разбудили голоса. Граф с кем-то разговаривал, с какой-то женщиной.

— Птицу ты уже накормил, Гена?

— А как же, — весело отвечал Граф.

— А это себе готовишь?.. — Женский голос был какой-то растерянный, словно женщина чего-то боялась.

— Да и ты садись за компанию, если хочешь.

— Спасибо, Гена, не хочу…

Тяжелый женский вздох. Долгая пауза. Только мясо шипело на сковородке. Но вот стукнула крышка, шипение заглохло.

— Ну что, Сухви-инге [6] Инге — тетя, обращение к пожилой женщине. , какое у тебя дело ко мне, выкладывай, — сказал Граф. — Или все то же самое?

— То самое, Гена, то самое, — печально сказала женщина. — Ушла Лизук от Педера…

— А я тебе что говорил! — сказал Граф как какой-нибудь учитель на уроке. — Из парня, который поднимает руку на отца, никогда путного человека не выйдет.

— Так ведь меня-то, Гена, много не спрашивали…